И вышел все-таки раньше Любы.
Егор приехал на следующий день, как и обещал. Он был уже дома, когда Люба пришла из института.
— Егор!.. — Люба бросилась к сыну, обняла, прижала. — Ох, сын, как же ты меня напугал…
— Ну чего ты? — смущенно говорил Егор, гладя ее по плечу. — Ну чего плачешь-то? Я тебе тут картошку сварил… И потом, я же доложил по всей форме: куда еду, когда вернусь.
— Теперь доложи, зачем ездил. По всей форме, — сквозь слезы улыбнулась Люба.
— Ездил в танковое училище узнавать насчет приема.
— Боже мой, Егор, зачем такая спешка? Сначала надо хотя бы закончить школу…
Разговаривая, они прошли из коридора в большую комнату. Люба села к столу.
— Садись. Расскажи, что узнал.
— Сначала почему такая спешность, а то будет непонятно, — произнес Егор.
Он ходил по комнате, по-отцовски сдвинув брови, и мать с гордостью и любовью смотрела на него. Это был ИХ сын. Ее и Алексея. Во всем — их сын.
— Я испугался, мам, — вдруг сказал он. — Испугался, что я трус, понимаешь? А трус не может защитить ни тебя, ни Машу. А ей нужна помощь, я знаю. Моя помощь, а какая помощь от труса?
— А почему ты вдруг решил, что ты — трус?
— Вдруг — это ты правильно сказала, очень правильно. Я ведь вдруг испугался, понимаешь? Испугался, аж поджилки затряслись, а кого? Кого?
— Кого же, Егор? Кого ты испугался?
— Она даже разговора не стоит. Детский какой-то страх из-за милицейского свистка. Но он же был во мне, был, я знаю, я чувствовал его. И долго думал потом: как же так? Значит, страх живет во мне, так получается? Значит, надо его задавить, пока он еще маленький, еще детский. Пока он не вырос — там, во мне, где шевельнулся, — его надо задушить, а то он всего меня заполнит, и тогда все. Армия прощай, Маша прощай, да и я, Егор Трофимов, сын командира Красной Армии, тоже прощай. Могу я такое допустить? Ты можешь? Отец может?
Он не кричал, не метался по комнате, не впадал в истерику. Он размышлял вслух, говорил очень рассудительно, словно еще раз пытался разобраться в себе самом до конца. Люба поняла, что он серьезно озабочен, может быть, не столько каким-то мистическим страхом, который обнаружил в себе, сколько тем, что вчера еще был мальчишкой, а завтра утром проснется юношей. Его сдержанное волнение передалось ей, и она тоже постаралась быть рассудительной и серьезной.
— Я понимаю тебя, сын. Но все-таки, может быть, следует сначала закончить школу? Образование только поможет тебе справиться со всеми страхами.
— Образование, вероятно, поможет, а вот время — нет. Если я этого трусливого гада сейчас в себе не удушу, потом поздно будет. Потом я стану трусом с образованием, вот кем я стану.
— Но ведь в танковое училище принимают после средней школы, разве не так, Егор?
— Принимают и после девяти классов, я все узнал. Если нет троек.
— А у тебя их — полтабеля, — узнав о тройках, Люба очень обрадовалась, но всеми силами сдерживала радость.
— Каких, мам, каких? По литературе да истории? Это не по профилю.
— Все это слишком серьезно, Егор. Подождем отца, а тогда и решим.
— Поздно, поздно, поздно! — Егор трижды стукнул кулаком по ладони, подтверждая каждое «поздно». — Гад этот во мне растет и растет, даже ночью чувствую, как он там внутри шевелится. Но я все разузнал, все. Меня возьмут в роту подготовки, весной допустят к экзаменам.
— Нет, Егор, так скоропалительно жизнь не решают, — Люба опять встревожилась. — Надо все взвесить, посоветоваться, обсудить…
Егор вдруг улыбнулся, и она замолчала. Потом спросила:
— Чему ты радуешься, хотелось бы знать? Собственным капризам?
— Посоветуемся, взвесим, обсудим, да? Это ведь для него, для страха моего, питание. Это он сейчас ликует, это он улыбается, твою поддержку почуяв. Ему поддержку, а не мне, вот ведь в чем тут дело. Странно получается, мам, я человеком хочу стать, Маше опорой… Ну и тебе, само собой. А ты подождать уговариваешь. Потом, мол, Егор, после дождичка в четверг. Жизнь нужно делать, а не ждать, пока она из тебя что-то там сама сделает. Делать, мама, так отец меня учил. И мое решение окончательное. Завтра заберу из школы документы — и в училище. Помнишь четвертый пункт боевого приказа? «Я решил», вот как он звучит. Так я — решил.
И вышел из комнаты. А Люба тихо и беспомощно заплакала.
На следующий день она собирала сына в танковое училище. Аккуратно складывала пожитки в небольшой чемоданчик: трусы и майки, которые в те времена назывались «соколками», теплое белье и свитер, носки и портянки. Она прекрасно понимала, что такое служить в армии, знала, что всем этим вещам суждено так и остаться в чемодане, который сунут в номерную ячейку вещевого склада, но только так она могла проявить заботу о сыне. И еще Люба ясно представляла себе, что Егор добьется своего, как добился ее письменного согласия на уход из школы, получит все причитающиеся ему документы и характеристики, и завтра — ну, в крайнем случае, послезавтра — она проводит его во взрослую жизнь.
Ее очень беспокоила эта завтрашняя жизнь сына, поскольку начиналась она стремительно и куда раньше положенного по закону срока. Она жалела Егора, себя и мужа, и глаза ее все время были, что называется, на мокром месте.
В дверь позвонили. Люба несколько удивилась, так как у Егора был собственный ключ, старательно вытерла слезы и вышла в коридор.
Люба открыла входную дверь, и в квартиру проскользнули две знакомые студентки.
— Что случилось? Почему тебя не было в институте?
Они почему-то несколько смутились и замолчали.
— Сына в дорогу собираю. В танковое училище.
— Да он же совсем еще мальчик, — удивилась одна из студенток.
— Что делать, Трофимовы взрослеют быстро, — грустно улыбнулась Люба. — Да и времена нынче такие.
— Говорят, доцент-то наш по собственному желанию уволился! — вдруг радостно объявила вторая.
Они о чем-то возбужденно затараторили, Люба не слушала. Сказала, почему-то вздохнув:
— Поставьте чайник, девочки. Чайку попьем.
И тут где-то далеко ударил станционный колокол…
Дважды ударил станционный колокол.
— Все, — сказал Егор. — Экипажи, по машинам!
Люба и сын стояли на перроне возле готового к отправке пассажирского поезда.
— Пиши, — скрывая вздох, проговорила Люба и даже попыталась улыбнуться.
— «Красная Армия, Алексею Трофимову». Знаю, мама, адрес точный!
Люба крепко обняла его. Потом Егор высвободился, побежал к вагону, крикнув:
— Батю целуй!..
Кондуктор дал свисток, состав медленно тронулся. А Егор вдруг метнулся назад, к матери.
— Держи, мам, — отдал ей ключи от квартиры. — А то еще потеряю где-нибудь в танке!
Торопливо поцеловал ее, догнал уходящий вагон, вскочил на подножку. Заорал с мальчишеским восторгом:
— Дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону!..
Люба стояла на перроне, махая вслед уже ушедшему поезду. Сквозь колесный перестук донеслось мальчишеское:
— Маше привет!.. Слышь, ма?.. Маше-е!
Добровольный уход опозоренного доцента Фролова Любу совсем не обрадовал. Она прекрасно понимала: как бы коллеги ни относились к преподавателю «Основ» — затронута не просто честь института (это было бы еще полбеды!), поколеблено само доверие к его, а стало быть, и их благонадежности. Теперь напуганный преподавательский коллектив сделает все возможное, дабы избавиться от опасной студентки. При молчаливом согласии тех, кто так и не научился носить белый халат медика, привыкнув к совсем другим мундирам. Она всегда старательно и хорошо училась, но теперь ей предстояло учиться только на «отлично с плюсом». А потому ежедневно до поздней ночи корпела над учебниками и конспектами.
И в ту ночь она упорно занималась в большой комнате своей опустевшей, непривычно тихой квартиры. Вызубрив очередной кусок, прикрывала конспект, повторяя заученное про себя.
Коридор. Бесшумно открылась входная дверь, и в квартиру тихо вошел Алексей. Он был в иностранной шляпе, иностранном плаще и с иностранным чемоданом. Поставил чемодан, не раздеваясь, прокрался к освещенному дверному проему большой комнаты и осторожно заглянул в нее.
Люба, закрыв глаза, бубнила в голос прочитанное, но где-то запнулась и посмотрела в конспект.
— Эй, не подглядывать, — тихо сказал Алексей.
Люба оглянулась на голос, всмотрелась, вскочила.
— Алеша! — бросилась на шею, закричала вдруг, точно не веря собственным глазам. — Ты вернулся?!. Вернулся?!.
— Вернулся, — шептал Алексей, целуя ее. — Вернулся, Любаша, вернулся. А где Егор?.. — он вдруг отстранился, громко и весело закричав: — Егор!.. Сын, спишь, что ли?
— Не надо кричать, дом разбудишь, — Люба грустно улыбнулась сквозь слезы. — Одни мы с тобой, Алеша. Как в Туркестане. И ни Ивана нет, ни комэска…
— Я устала ждать, Алексей. Устала.
