Он открыл глаза, и все вокруг показалось ему серым и странным. Подслеповатое окошко глядело тревожным взглядом занимающегося рассвета. Он полежал с минуту, приводя мысли в порядок после ночной неразберихи. Голова была тяжелой и горячей. Потрогал пальцем лоб он пылал. Болело где-то внутри, за глазами. Ломило в суставах, и руки совершали какие-то плавнонеторопливые движения.
Макар тихо постанывал. Его лицо затекло синебагровым наплывом. Правого глаза совсем не было видно. Кожа на левой стороне лица желтовато-прозрачная, какая-то пергаментная. Дышал тяжело, со свистом.
В памяти Эдьки, будто в ускоренном кино, пронеслось все, что было вчера. Он оделся, натянул сапоги, шапку. Вышел из хаты и долго стоял у крыльца, вглядываясь в туманную морось. Берег реки вырисовывался сутулым взгорбком с двумя искривленными елями. Когда подошел ближе, то увидел туманные клочья, висевшие над водой. Он впервые встречал такое, чтобы туман был похож на ватные обрывки, подобные тем, которые вешают на праздничную елку. Потом, из самой глубины туманного облома, выплыло темное пятно, которое затем, приобретая привычные очертания, стало трактором, перекособочившимся посреди потока. Поток сорвал запор правой дверцы и теперь свободно стремился своим путем. Эдьке показалось, что трактор еще больше продвинулся к обрыву.
Эдька принес воды в деревянном туеске, найденном в боковушке. Поставил его на лавку. Разжег печку, загрузил ее дровами. Пошел поглядеть окрестности. Ветра, видать, здесь крепко похозяйствовали. Тайга вся в буреломе. Нашел старую просеку. Бывали тут люди. Даже следы трактора на подмерзшей земле. Поискал место повыше, не нашел. С пригорка, заросшего пихтачом, поглядел по сторонам. На юг проглядывалась дальняя низина.
Когда вернулся — Макар сидел в исподней рубахе, в штанах и сапогах. Встрепанная рыжеватая голова медленно повернулась к Эдьке:
— Живой? Ну спасибо тебе…
— Чего ты?
— Спасибо, говорю… За вчерашнее.
— Ладно. Что будем делать?
— Трактор глядел?
— Да. Мертвое дело. Не подступиться.
— К лесопункту надо идти. Нога у меня, понимаешь… Нога. Вывихнул, что ли? Ступить не могу.
— Давай перекусим — и пошли. Ты уж как-нибудь постарайся…
Пожевали колбасы. Эдька старался не глядеть на Котенка. Страшным было его лицо. Видно, каждое движение челюстями доставляло механику боль, потому что он морщился, а из левого глаза почему-то текла все время слеза.
Жалко было заливать огонь в печи. Казалось, что уничтожают жизнь. Восприятие уюта было здесь обостренным, и трудно уходить из дома, где есть стены и крыша, в холодную и сырую тайгу. Но Котенок уже вытаскивал из деревянного ящика возле подоконника четыре банки мясных консервов. Поглядел на них, поставил две назад, а две протянул Эдьке:
— Возьми!
— Может, все заберем?
— А коли кто следом за нами в беду попадет? Взяли соли, спичек, остатки колбасы. Приперли дверь жердью. Котенок постоял на берегу напротив трактора, — сказал глухо:
— Накрылась машина.
А Эдька думал о том, что пропал чемодан с вещами. Отличный выходной костюм, пять рубашек, моднейшие туфли и кое-что по мелочи. Свитер там и прочее. Было жалко их, потому что каждая вещь куплена в какой-то связи. Рубашки, например, выбирала мама…
Разламывалась голова от боли. Сухой кашель сотрясал грудь. Это вчерашнее купанье. Коленьков не дал спирта в дорогу: Макар любит выпить, видно, побоялся, что приложится в дороге. Ну ничего, только бы добраться до лесопункта.
Пошли медленно, друг за другом: впереди ковылял, припадая на ногу, Котенок, сзади Эдька.
Шли старой просекой, прямо по следу трактора.
— Может, застанем кого, — говорил Котенок. — Там изб шесть… Хоть сторожует кто. Лесосклад опять жа… Не-ет, люди там есть. А потом по реке вниз… Там уже спокойнее. Дорога, правда, раза в три длиннее. На тракторе мы бы напрямик, через болота. А тут обходить придется. Верст тридцать ежели по реке. Заночуем, подлечимся. А может, связь у них есть?
Он шагал трудно, как-то странно потрясывая головой. И шаг неуверенный. Удивляло Эдьку то, что он так и не сказал ни разу про боль, про рану. Вот тебе и скандалист Котенок, для которого зарплата играла первейшую роль. А он поторопился с вынесением ему приговора и поглядывал с позиций человека куда более осведомленного на все поступки механика. Даже, что греха таить, где-то не уважал его в душе. А случись такое с ним, с Эдькой? Да ныл бы на каждом шагу.
… А теть Лида пришла все же к нему. Села на кровать Котенка, судорожно затянулась сигаретой:
— Ты меня прости, Эдик. Я старая глупая баба. Иной раз мне кажется, что я перестала понимать самые обычные вещи… И сейчас мне почему-то тебя жалко.
— Спасибо… — Эдька хотел сказать с демоническим сарказмом, а вышло как-то робко.
Сейчас с ним говорили иначе, не так, как обычно, и он чувствовал это. С ним говорили не как с мальчишкой — любимчиком многих взрослых, а как с равноправным человеком. А он давно хотел такого разговора.
— Я помню твоего отца в двадцать — двадцать пять. Я знаю хорошо своего брата. Вы все удивительно похожи друг на друга. Вы бросаетесь в драку тогда, когда можно обойтись словом, намеком… Надо всем вам быть мудрее, Рокотовы… — теть Лида глянула на него как-то странно, то ли с жалостью, то ли грустно.
— Дипломатичнее? — подсказал Эдька.
— Не надо язвить, племянник… Я ведь серьезно. Почему вы все одноцветные… Почему у вас либо белое, либо черное? А почему не серое или светло-коричневое? Почему не прощать людям малого, если они дают большее?
Эдька не отвечал. Это был разговор не с ним. Это был разговор либо с отцом, либо с дядей Володей.
— И живете вы поэтому трудно. А я вот живу по-иному… Я знаю свое дело. Вокруг меня люди, и у каждого свой характер. Я могу быть исполнителем… А вы? И ты тоже такой, племянник. Я тебя не ругаю, Эдик… Это не изменишь. Но постарайся быть терпимым к людям, к их недостаткам.
— А я не хочу, чтобы обижали таких, как Любимов.
— Да-да… — сказала теть Лида. — Но он уже работает в другой партии. И все уладилось само собой. И не надо было ломать копья.
Потом она вдруг замолчала и сидела тихо-тихо. Когда собралась уходить, протянула Эдьке конверт:
— Пожалуйста, опусти в почтовый ящик…
Эдька глянул на адрес. Письмо дяде Игорю. Оно и сейчас за пазухой в пакете из-под фотобумаги, вместе с другими документами.
… Котенок часто оборачивается на него, опирается на ствол какого-либо дерева и говорит тихо:
— Дыхнем, а?
И садится прямо на землю, вытянув вперед ноги и прислонившись спиной к какому-либо пню.
В такие моменты Эдька забывает о времени. Он не хочет закрывать глаза, потому что сразу все вокруг наполняется гудением, будто вокруг начинают летать миллионы басовитых шмелей, а в мире возникает водоворот разноцветных искристых полос, кругов, точек. Он сидит с открытыми глазами и не видит ничего, кроме нависшей над ним ветви, потерявшей уже все листья, и белесой каймы горизонта, вспоротой острыми вершинами деревьев.
Они вышли к лесопункту в половине пятого. Эдька глядел на узкую долину, упершуюся в реку, на кучку домиков возле тайги. Ни дымка, ни звука. Макар стоял рядом, и Эдьке не хотелось глядеть ему в лицо.
— Кранты, — сказал Котенок.
— Чего?
— Кранты, говорю… Одним словом, хреновые наши дела, Федя. Нету тут людей.
— Поглядим, может, кто и живет.
Они пошли, приглядываясь к коротенькой улице, начинавшейся у самой воды двумя крытыми навесами, метров по двести каждый, и заканчивавшейся крохотной банькой у самого большого дома. К нему не шли, начали осмотр от реки. Четыре дома оказались с забитыми дверями и окнами, а на пятом висел замок. Только у большой избы дверь была заложена деревянным засовом, прихваченным мелким гвоздиком, чтобы медведь не озоровал. Они вскрыли дверь и зашли в большой коридор, по обеим сторонам которого были комнаты. Многие замкнуты, а в дверях двух крайних торчали ключи. В первой — четыре кровати с наваленными горкой матрасами и одеялами. В углу два ящика, заполненные пакетами. На верхних карандашные надписи «макароны», «сахар». На столе лист бумаги: «Дрова в сарае. Печка топится хорошо, только карасином поначалу дрова облить. Канистра в сарае. Мешков». Роспись кудреватая, даже озорная, и Эдька представил себе этого Мешкова молодым, широкоплечим, с курносым носом. Он, конечно, особых учений не проходил, может, просто начальную школу. А этот очаровательный «карасин» был сейчас почему-то особенно приятен Эдьке.
Котенок неторопливо разложил два матраса на одной из кроватей, лег и вдруг сказал каким-то равнодушным голосом:
— Дальше сам пойдешь.
— В чем дело, Макар? Почему?
— Тебе что, на горбу меня тянуть охота? Сам вон какой… Тут я перебьюсь. Только дров поднатаскай по-боле.
