— Я приеду… Я, честное слово, к тебе приеду… Ты знаешь, я просто не могу без тебя., Я ужасная дура.
Мне все кажется, что ты сейчас уедешь и я больше никогда тебя не увижу. Если ты хочешь, я тоже сейчас с тобой? У меня есть деньги на билет.
И он сказал ей слова, которые очень были похожи на те, которые произнес когда-то Любимов Савве:
— Им без тебя будет трудно… Уже пятерых не хватает…
— Но я…
— Так надо! — сказал Эдька и удивился той твердости, которая прозвучала в его словах.
Да, конечно, он слюнтяй, он маменькин сынок. Пусть. Но он дойдет. Он просто доберется до людей и позовет помощь к Котенку. А потом им Макар расскажет, как Эдька прыгал в поток и тянул его к берегу. И они тогда поймут, что такого человека им нельзя было терять. Подумаешь, изображают из себя джеклондонских героев. Суровость в глазах Коленькова, будто в историю глядит. А сам как что, так вертолет вызывает. Вот кто человек, так это Любимов… Ну и Савва — мужик что надо. А теть Надя? Вроде незаметная, а все на ее плечах. И случая не было, чтоб кто-то голодный или необстиранный был. А за стирку ей ведь не платят. Да хоть бы и Макара взять. Все на рубли переводил, а когда до дела, так мужик что надо. А то, что с первого взгляда врезалось в память, так это чепуха… Люди всегда лучше, чем мы о них думаем. Всегда… Это отец так говорил, а уж он-то в жизни понимает получше, чем Коленьков… У Коленькова тоже не все сладко. Жена бросила. Другой бы из тайги бегом, а он все сам… Целыми днями лазит по тайге. На других работу не валит. Может, виноват в чем-то Эдька? В самом деле, если один сегодня угонит вездеход, а другой завтра на тракторе к теще на блины подастся?.. Да нет, ведь надо было просто понять: главное в жизни — это уметь доставлять друг другу счастье, радость. Если человеку для счастья нужно съездить на танцы, как ему в этом отказать? Пусть он, Эдька, виноват, пусть, накажите его, но не задавайте вопросов о том, почему он это сделал? Не ищите здесь каких-то иных замыслов, вроде того, что он решил специально доказать, что для него не существует трудовой дисциплины… Ведь мы в текучке дел только и умеем доставлять друг другу боль. А радость? Где она? А если попытаться понять человека?
Он шел теперь довольно быстро. Когда мысли перебивает боль, кажется, что она становится меньше. Начал считать шаги. Полторы тысячи шагов — это километр. Если здесь тридцать километров, то ему надо сделать сорок пять тысяч шагов. Не так уж много. Только бы дорога была…
В три часа дня он лежал у самого берега реки и глядел на воду. Была она желтоватой, стремительной, шумной. Берег круто спускался к ней, и на глинистом обрыве четко отпечатались Эдькины следы. Он не шел сюда, а съезжал. Прямо пропахал борозду.
Упал и проехал на животе. А первые шаги он сделал сам… Вон они, у самого верха откоса. Просто дальше он не может идти. Восемнадцать тысяч триста двадцать шесть шагов… Сколько там километров? Много. Вода холодная, аж зубы ноют, но без нее нельзя… И щеки пылают. Лечь бы на спину. Вот так… Отдохнет чуток и дальше вдоль берега. Потом постреляет. Сейчас рано. А вот в сумерках лучше.
Потом шел еще. Два раза пытался выбраться с берега наверх… Съезжал обратно. Уже и руки перестали слушаться. Один раз добрался до кустарника перед самой кромкой. Ухватился за нижние ветви. Пальцы не удержали. Съехал вниз. Хорошо, что хоть не камни.
Двадцать три тысячи шагов… Перелез через болото. Если б на земле, то упал бы и лежал. Но гнусная жижа стыла под ногами, и у него нервы не выдерживали, когда он представлял, что плюхнется прямо в нее. Один раз ему показалось, что он слышит дальний лай собак, и он выпустил в небо целых шесть ракет. Подождал еще минут двадцать, но не услышал ничего.
Река все время была рядом. Он обходил бесконечные протоки, распадки, бугры. Карабкался по камням. Шел просто так, каждый раз намечая себе очередной рубеж: вот дойдет до двадцати шести тысяч шагов — и все… Ляжет, и будь что будет. Потом до двадцати восьми тысяч.
Сумерки подползли со стороны тайги. Сейчас он видел перед собой лысоватый бугор с низким кустарником. Вот дойдет, и все. Там ляжет. Ломая ногти, карабкался он по скользкому мокрому обрыву. Наконец выбрался. И вдруг увидел далеко-далеко, на горизонте, длинные цепочки огней вдоль белой полосы реки. Люди… Теплые дома, чистые простыни постелей… Горячая упругая струя душа… Дрожащими руками он выбрасывал из карманов ракеты, впихивал их в ствол ракетницы и стрелял в небо над собой. Мерцали сказочным светом веселые гирлянды и гасли в холодном пустом небе.
Он выбрался на кучу хвороста и стрелял уже оттуда. Огни мерцали, переливались, гасли и зажигались вновь, и так же пуста и спокойна была река, а тайга захлестывала его волнами чернильной темноты, и только когда взлетала в небо очередная ракета, она отступала в сторону и терпеливо ждала, когда наступит мгновение ее торжества.
Последнюю ракету Эдька берег. Она лежала в нагрудном кармане куртки. Он помнил слова Котенка, что это резерв, если отсыреют спички. Тогда можно выпалить в кучу валежника.
Теперь вокруг была тьма. Эдька, не отрываясь, смотрел в сторону огней, и вдруг мысль о том, что он может отсюда не выбраться, совершенно четко прозвучала в его мыслях. Он может не выбраться, погибнуть… он, Эдька Рокотов, он, единственный в мире, потому что у него всего одна жизнь, и вот может случиться так, что ее у него отберут. Отберут гнусные обстоятельства, в которых он совсем не виноват. И все… Будет идти жизнь, будут смеяться люди, а его не будет. И родные долго не узнают, где же его искать. И сердце отца не выдержит такого…
Он заплакал. Зло и громко. И голос его был почти не слышен ему самому, потому что тайга и темнота забирали все звуки. Его плач падал будто в бездонную пропасть, и он сам слышал его отголоски, повторенные издевательским эхом.
Первый взрыв прошел со слезами. Надо дождаться утра. Здесь близко. Ну, пусть еще с десяток километров. Утром он дойдет.
Забрался на кучу хвороста. Тут хоть нет сырости. Пусть холодно, но зато видна река. Поднял воротник куртки, нахлобучил шапку. Постепенно забылся.
Кто-то гудел. Резко, требовательно, раз за разом. Трещали сучья. Он открыл глаза и увидел внизу, под обрывом, длинное узкое тело катера. Где-то рядом ходили люди, и кто-то в мегафон кричал с мостика:
— Ищите следы костра… Должны же они были жечь костер…
Мир колыхался в его глазах, будто на волнах. Он вынул ракетницу, достал последний заряд… Не было сил, чтобы нажать спуск. Сделал это двумя руками. Выстрел прозвучал громко, огненная струя рванулась сквозь кусты и расцвела над рекой многоствольным букетом. И мегафон на реке забормотал радостно и тревожно:
Ракета с бугра… Все немедленно туда… Доктор Кулагин, прошу вас.
Все провалилось в тишину. И еще один просвет через время. Белый потолок, влажная рука человека на его лбу и голос:
Он бредит… Насколько я понял, второй на лесопункте. А этого срочно в больницу. Пневмония. Как он дошел?
Будто забыли о Рокотове. Нет звонка из обкома. Гуторова вызвали на собеседование. Вначале в Славгород, а потом сразу же в Москву. Все ясно, теперь на очереди пленум райкома. Приедет Михаил Николаевич, от имени бюро обкома внесет предложение… Вторым секретарем останется Михайлов. Вот и еще одного первого секретаря пережил на своем посту Дмитрий Васильевич. Вечный он человек.
Странное положение сейчас у Рокотова. Съездил на рудник. Поглядел там дела. Все налажено, все четко. Уже отвык от привычных производственных совещаний. Придется как следует готовиться. Мастера и начальники смен тут народ зубастый, а Коваленко, главный инженер, уже давно должен был быть начальником, да все обстоятельства мешают. Когда Рокотов завел с ним разговор о том, что, может, придется снова поработать вместе, главный пожал плечами:
— Я все понимаю, Владимир Алексеевич… Я рад честное слово.
А что ему еще говорить в такой ситуации?
Однажды вечером позвонил Игорь:
— Слышал по радио о Чили?
Да… Это ужасно… Виктор…
Он погиб одним из первых. А Франсиско они убили камнями.
— Неужто это возможно сейчас, в наши дни, Игорь?
Выходит, возможно… Сейчас в Чили ежедневно гибнут сотни людей. Хунта организовала свое гестапо. Они не пощадили даже Пабло Неруду, человека, которого знал и любил весь мир. Это фашизм в натуральном виде.
— Ты был там?
— Нет, я только был в Аргентине. Рядом.
— Да-да… я читал твои репортажи. Костры из книг на улицах, трупы людей в реке, авиация, которая атакует улицы столицы… Будто тридцатые годы. Почему они снова идут к власти, Игорь?
— Наверное, потому, что мы считаем фашизм трупом… Мы не верим в повторение прошлого, а оно напоминает о себе.
— Это страшно.
— Гораздо более, чем ты предполагаешь. Сейчас им дают займы, их поддерживают.
