Ближе к обеду, выйдя на огород накопать картошки, увидела Марья Васильевна возле погреба Степана и Витьку. Они с увлечением строили самолет из тонких щепочек и лоскутков и даже не заметили ее. Обида сжала сердце Марьи Васильевны, впервые она пожалела себя.
— Вот это дело как раз по тебе, — уронила она Степану, проходя мимо.
Степан поднялся с колен, отряхнул стружку.
— Что с тобой, мать? — спросил он участливо, заглядывая ей в глаза.
— Стараешься, маешься для семьи, и хоть бы доброе слово услышать! Наташа волчонком глядит, Коля с Витькой вовсе от дому отбились, а про тебя не знаю что и думать.
— Чего про меня думать?.. — потупившись, молвил Степан.
— А то, что никакой от вас помощи нет. Для кого я в самом деле надрываюсь? Для себя, что ли?
Степан поднял добрые голубые глаза.
— Да не нужно нам это, мать. Ну ее к богу в рай, такую жизнь! Ты нам нужна, понимаешь? Нешто так люди живут?..
— Мне другие не указка! — сердито перебила Марья Васильевна, не таких слов ждала она от Степана.
Из окна избы выглянул землемер.
— Тетя Маша! Как насчет самоварчика?
— Сейчас поставлю, Трифон Захарыч! Вот только картошки накопаю!.. — откликнулась Марья Васильевна и заспешила в огород.
Степан вздохнул и вернулся к Витьке.
Вечером, когда Марья Васильевна вышла опорожнить поганое ведро, Степан, стоя посреди улицы, разговаривал о чем-то с соседкой, вдовой Парамоновой. Конечно, ничего в этом не было, Степан и прежде обменивался с ней словом. И все же Марью Васильевну кольнуло. То ли потому, что Степан улыбался, а в последнее время она редко подмечала у него улыбку, то ли потому, что Парамониха как-то ласково глядела на Степана. Снова вспомнилось ей, что весной Степан сколотил для вдовы скворечник, подправил плетень, и на душе стало тревожно и смутно. Конечно, почему бы и не подсобить одинокой женщине, она и сама в прошлом году задаром сваляла ее детям валенки, можно и поболтать по-соседски. Но надо же знать меру, и уж подавно незачем привлекать внимание всей улицы! С этой вдовой и вообще-то надо держать ухо востро: ведь до сих пор неизвестно, кто отец ее чернявой Соньки…
Степан распрощался с Парамоновой и пошел своей дорогой. Вдова поглядела ему вслед и, опустив голову, побрела к своему дому. Чудна́я она, право! Вечно носит одно и то же стираное-перестиранное белое платье, схваченное в талии широким черным, истершимся кушаком. Легкие, тонкие и густые волосы ее всегда не покрыты, будто встрепаны ветром, лицо бледное, большеглазое, задумчиво-растерянное. Ни с кем не дружит и если не расписывает коней и петухов для артели деревянной игрушки или не возится по хозяйству, то без толку бродит над рекой или часами стоит у плетня, не замечая того, что творится вокруг. Да, чудна́я и вредная женщина; мужики, известно, всегда клюют на таких вот, отрешенных от земного дела баб. То-то Степан стал чуждаться домашних хлопот…
За всеми своими делами Марья Васильевна вскоре позабыла о Парамоновой, но на другой день вдова сама напомнила о себе. Она пришла на двор, когда Марья Васильевна колола ольховые полешки для копчения рыбы, и как-то вяло, будто ожидая отказа, попросила тачку. То ли из-за ее вялого голоса, но у Марьи Васильевны прямо из головы вон, что в сарае у них валяется старая тачка.
— Нету! — бросила она коротко.
— На нет и суда нет, — покорно сказала вдова и пошла было прочь, как вдруг откуда-то вывернулся Степан и, как только услышал он их разговор, враз притащил из сарая тачку и покатил на двор к Парамоновой.
Марья Васильевна не могла простить себе этой оплошности: не выпади у нее из памяти проклятая тачка, обошлось бы и без Степана. Тоже выискался… кавалер! Но постепенно вся ее досада обратилась на одну Парамониху. На кой ляд понадобилась ей тачка? Чего будет она возить на ней? Нарочно придумала, чтобы выманить Степана из дому! Марья Васильевна задохнулась, будто хватила в легкие ольхового дыма. Но тут ее отвлекла Наташа, она налетела на мать и спросила в упор:
— Мама, ты когда целовалась первый раз в жизни?
— Да когда замуж за твоего отца вышла, — опешила Марья Васильевна.
— А сколько лет тебе было?
— Почти что девятнадцать…
Вопрос дочери причинил Марье Васильевне нежданную острую боль, верно потому она не спросила даже, зачем Наташе об этом знать.
Мысль ее сразу обратилась к Степану и к Парамонихе. «А ведь он поди целует ее!» — подумалось ей, и она не вспомнила даже, а с трепетной ясностью ощутила, как целовал ее Степан в их первую ночь. Голова ее потяжелела от прилившей крови.
— Мам, а я знаю одну девушку, которая целовалась в шестнадцать лет, — сказала Наташа.
— Ну и дура твоя девушка! — все еще переживая свое, отозвалась мать.
«Неужто знает Парамониха твердый Степанов рот, знает, как упирается в спину, в косточку хребта, его большой теплый кулак, слышит его сердце рядом со своим сердцем?»
Забыв о Наташе, Марья Васильевна в странной рассеянности повернулась и побрела из дому невесть куда. Степан принадлежит ей, никто не смеет посягать на него! Пускай они редко бывают теперь вместе — дом полон посторонних людей, — пускай даже отдалились друг от друга, но они связаны навсегда, на всю жизнь.
После разговора с матерью Наташа стояла в раздумье, чертя на земле полукружия вытянутым носком туфли. «Дура!..» Нет, с матерью стало совсем неинтересно, от нее не дождешься теперь ни отклика, ни совета. Ну и пусть!
…Когда Наташа прибежала к вязу, что над рекой, Женьки на месте еще не было. Он работал в депо и мог отлучиться только в обеденный перерыв, с часу до двух. Наташа легла в сухую метельчатую траву у самого берегового скоса. Внизу река крутила быстрые водоворотики, над головой рябина свесила гроздь ярко-красных ягод, тронутых голубоватым налетом первого утренника. Между верхушкой рябины и синим сводом неба низко над землей плыла мягкая сизая тучка с белесой сердцевиной и белыми закраинами. Тучка остановилась над девушкой и деревом и враз обсыпала их сухой холодной крупкой. Наташа даже не успела вскочить, как все ее платье, волосы, лицо, руки и ноги покрылись хрупкими, тут же таявшими крошинками льда.
А тучка, просыпав свое добро, облегченная, побежала дальше.
Наташа все еще отряхивалась, когда подошел Женька. Рыжий, огненный хохолок торчал на его макушке, загорелое лицо и руки сплошь усеяны веснушками, как гречкой, ясные карие глаза смотрели на девушку с отчаянной ласковостью, и на какой-то миг весь мир померк для Наташи.
Они уселись на зеленую скамью, Женька взял ее за руки и осторожно потянул к себе.
— Не надо, Женя! — сказала Наташа.
— Почему не надо?
— Нет, нет… В шестнадцать лет не целуются, я узнавала.
— Почему?
— Потому что еще рано.
— Но мне же восемнадцать!
— Тебе можно, а мне нельзя.
— С кем же я стану целоваться, если тебе нельзя?
— Не знаю, Женя, — огорченно сказала Наташа. — Но мне нельзя, понимаешь, нельзя!
— Все-таки я не понимаю, почему нельзя, если ты все равно выйдешь за меня замуж?
— Я уйду, Женя, — грустно сказала Наташа и немного подвинулась к нему.
— А я и вовсе уеду! — сказал Женька и чуть подвинулся к Наташе.
— Куда?
— На Байкал… или на Южный Сахалин! — глядя прямо перед собой, ответил Женька.
— Возьми меня с собой! — сказала Наташа так искренне и смятенно, что у Женьки сжалось сердце.
— Ты же говорила, что отсюда никуда не уедешь?
— Ну, говорила… А теперь хочу уехать, мне здесь нехорошо.
— А как же со школой?
— Я брошу школу… Там буду доучиваться.
— Нет, тебе надо кончить школу, всего год остался. Знаешь, что? — решительно сказал Женька. — Можешь со мной не целоваться. Я все равно без тебя никуда не уеду. А потом уедем вместе куда хочешь!
— Правда, Женечка? — Наташа поцеловала Женьку в загорелую веснушчатую щеку.
— Правда, — сказал Женька и поцеловал Наташу в подбородок и краешек губы.
Наташе было тепло и нежно, и Женька был ей милее и роднее, чем всегда.
— Наташа! — сказал Женька переполненным голосом и хотел поцеловать ей руку.
— Ты с ума сошел! — Наташа в смущении отдернула руку.
Их разлучил гудок. Долгий, требовательный, он ворвался в приречную тишь, как зов другого, напоенного нетерпением, суетливой горячкой большого мира.
— Опаздываю! — охнул Женька, вскочил и вдруг припал губами к теплой от солнца Наташиной голове. Исчезло все вокруг, исчезло время, а когда вернулось мгновенным перестуком сердца и вернулся простор, Женьки уже не было.
Наташа вздохнула, глубоко, жалобно и счастливо, и опустила голову под бременем своей новой зависимости. Она даже всплакнула от полноты счастья и горя и едва успела вытереть слезы, как из-за берегового бугра показались знакомые археологи и с ними Колька. Они неслышно подплыли к берегу на своих надувных резиновых лодках. Археологи поздоровались с Наташей, сняв выгоревшие кепки, а Колька помахал ей рукой. Они уже прошли вперед, когда Наташа крикнула:.
