душевные раны, помогало выстоять в испытаниях.
Дни шли за днями. Давно уже потерян счет боевым тревогам, корабельным учениям и вахтам. Жизнь на подлодке постоянно отвлекала Линькова, требуя его времени, внимания и заботы о подчиненных. Случалось, что о себе и подумать было некогда. В отдалении все, что случилось на берегу, представлялось ему кошмарным сном, к которому не хотелось возвращаться. Его боль, его тоска не стали меньше — просто Владимир стал привыкать к своему новому положению.
В который раз он перебирал в памяти все возможные слова, которые хотела и могла бы сказать ему Лида. Но думалось об этом уже не так тяжело, как прежде. Ему казалось, что он непременно догадается, поймет, какие это слова. Он пытался вспомнить все дорогие и такие родные слова, что говорила ему Лида в самые счастливые минуты их жизни. Думалось, что только так и можно прийти к какой-то догадке. И вполне определенная, ясная мысль пришла самым неожиданным образом…
Владимир стоял ночную вахту в центральном. Близился рассвет. В отсеке было душновато и влажно, будто в нагревшемся предбаннике. Холодные капли конденсата, вызревая на подволоке, тяжело шлепались на карту, по которой Владимир прокладывал курс. Вахта была трудной. Жестокий шторм не утихал вторую неделю. Но учения продолжались. Корабли и вертолеты «противника» упорно гонялись за подлодкой. Чтобы уклониться от надводной группы поиска, приходилось постоянно маневрировать. За ночь несколько раз в отсеках лодки звучал сигнал боевой тревоги. Владимир устал и хотел спать. Приходилось напрягаться, чтобы подавить навязчивую зевоту и не выглядеть перед матросами расслабленным. Но впервые за это долгое плавание Владимир был доволен собой — хорошо поработал, приятно устал и, верно, скоро ляжет спать. Временами казалось, что пришло утешительное равнодушие, при котором нет больше в сердце ни горя, ни радости.
Под утро тишина в центральном становится гулкой и напряженной, как внутренность барабана, которого чуть коснулись пальцами. На вахте нет ни лишнего движения, ни звука. Боцман с ювелирной точностью держит глубину лодки. Вертикальный рулевой, не отводя от репитера глаз, старательно покачивает штурвал. Акустик слушает глубину с такой осторожностью, будто ладонями ощупывает воду перед форштевнем. Через равные промежутки времени в центральном звонит телефон. Вахтенные докладывают о том, как работают в отсеках механизмы.
Владимир стер ваткой с карты накопившуюся влагу и от той точки, где находился корабль, прикинул измерителем расстояние до берега. Земля была далеко. Щелкнув тумблером, включил пеленгатор. Настроился на волну радиомаяка. Передавали какое-то медленное танго. Его мелодия была спокойной, ненавязчивой, словно мечтательная улыбка девушки… И пока Линьков брал пеленг, уточнял место корабля на карте, им завладело странное волнение. Он вспомнил мотив любимого им танго. Тот мотив был памятен ему — это было предчувствие счастья.
Рассерженно, будто поторапливая, прозвенел телефон. Линьков выхватил трубку из зажимов.
— Докладывает первый, системы и механизмы работают исправно, замечаний нет, — одним духом, бойко выпалил Гущин и прибавил: — А можно мне сходить на камбуз за сухариками?
Владимир от такой непосредственности едва не выругался, но потом эта просьба показалась ему настолько естественной, что он сказал:
— Валяйте, да побыстрей.
Через минуту скрипнула кремальера. Невысокий, кругленький матрос неслышно и мягко прошмыгнул по центральному — будто колобок прокатился. Вскоре Гущин вернулся, держа в руках пилотку, полную душистых ржаных сухарей. Проходя мимо, Гущин благодарно улыбнулся и, показав глазами на пилотку, прошептал:
— Не хотите?
Владимир усмехнулся, но сухарь взял. Матрос не уходил, не то собираясь о чем-то спросить, не то надеясь, что спросят его самого. Линьков кивнул на разножку подле себя, и Сенечка охотно сел. Матрос молчал, сосредоточенно и преданно глядя на Линькова.
Похрустев сухарем, Владимир нашел что спросить.
— У вас, Гущин, есть девушка?
— Девушка? — переспросил Сенечка не столько удивленно, сколько по своей неотвязной привычке. — Никак нет. — Он густо покраснел, вспомнив о чем-то, и признался: — То есть была.
— Почему же «была»? — уже заинтересованно и совсем не думая о том, уместно ли его любопытство, спросил Линьков.
— Обычное дело, — с бывалым видом, не переставая жевать сухарь, сказал Гущин, — замуж вышла, пока я по морям тут…
Он принялся обстоятельно рассказывать историю своей любви, стараясь убедить Линькова, что ничего серьезного в этом не было и потому он так спокоен.
«Все-то сочиняешь ты, братец», — подумал Владимир, когда понял, что излишнее пренебрежение, с каким Гущин рассказывал о своей девушке, говорит как раз о его обиде на нее. И ему стало жаль своего матроса. Линьков с усилием провел по своим широким небритым скулам ладонью: хотелось избавиться от знакомой навязчивой музыки.
— Теперь, наверное, жалеете, что встречались с ней, с той самой?..
— Совсем нет, — обманывая себя, убеждал Линькова Гущин, — приятно, когда есть что вспомнить.
— Вот и у меня было что вспомнить… — сознался Владимир.
— А что?
— Да так, разное… — Владимир нервно вздрогнул, когда тяжелая холодная капля конденсата угодила ему за ворот. Недовольно поморщившись, полез в карман за платком.
Догадавшись, что расспрашивать больше не стоит, Гущин извинился и вышел в первый отсек.
Прошло еще полчаса. До побудки оставалось несколько минут. Владимир делал очередную запись в вахтенном журнале, когда упругий толчок встряхнул корабль. Корпус мелко задрожал, будто через него пропустили заряд электрического тока. Начал расти дифферент на нос. И все, что могло двигаться, повалилось и покатилось к носовой переборке. Владимир хотел было рвануться по наклонной палубе к клапанам аварийного продувания, но боцман-сверхсрочник, не устояв на ногах, навалился на него всем телом, что-то выкрикивая и отчаянно матерясь. Показалось, что лодка едва не камнем падает на грунт… Пройдет еще мгновение, и корпус, не выдержав глубинного давления, хрустнет, как скорлупа грецкого ореха. Электрический свет меркнул. Владимир закусил нижнюю губу, бессильный что-либо предпринять…
Но вот дифферент сам собой начал выравниваться. Ярче вспыхнул свет. Скинув с себя закряхтевшего боцмана, Владимир глянул первым делом на глубиномер. И не поверил собственным глазам — стрелка показывала ту самую глубину, на которой лодка шла все время, не меняя курса.
В центральный, в одних трусах, тощий, взъерошенный и
