ли такое?»
И внезапно решает, что напрасно он изредка не приходит в агитквартиру. Может, это и лучше, что Татьяна Ивановна видит его? Во всяком случае, если появится кто-то другой — из тех, немудрящих — он, Степан, сумеет поговорить с ней. Не надо ей ошибаться.
Степан решительно идет мимо остановки, искоса поглядывая на подходивший из города автобус, и шагает к Приозерной улице, где живет Татьяна Ивановна.
Филарет гневно сузил глаза.
— Не щурься, не из пугливых я, — насмешливо бросает Лушка и шагает к голбцу, намереваясь демонстративно улечься спать. — Нужны мне ваши моления. Без них знаю, какие вы есть…
— Стой!
Тяжелая белая рука Филарета больно опускается на Лушкино плечо, и она, вскрикнув, вынуждена обернуться.
— Ну, чего?
— Ты пойдешь и будешь молиться вместе со всеми братьями и сестрами, поняла? — сдержанно, но твердо произносит Филарет, не снимая руку с ее плеча. — Люди интересуются у меня, каковы твои успехи в общем нашем деле, готова ли ты решительно рвать мирские сети, и что должен им ответить я?
Лушка, морщась, от боли, отводит глаза. Чувствует, что неистовым может быть в гневе этот суровый, странный человек. Несколько дней назад он прямо заявил ей, чтобы уезжала отсюда — боялся огласки со стороны своей жены. А теперь, когда все решено с отъездом, требует, чтобы она начала ходить на собрания сектантов.
— Я же уезжаю, — тихо говорит Лушка. — К чему теперь мне собрания ваши? Да отпусти ты меня, вцепился, аж рука занемела! — озлилась неожиданно она.
Но Филарет крепко сжимает ее плечо.
— Значит… не пойдешь? — глухо говорит он и внезапно тянет ее за собой, откидывает стремительно крышку подпола и, не раздумывая, сталкивает туда испуганную Лушку. Захлопнув подпол, ищет глазами замок, на который сестра Ирина обычно закрывает дом.
— Посидишь, — усмехается Филарет, закрывая подпол и пряча ключ в карман. Потом прислушивается к глухому плачу Лушки и равнодушно зевает. Ничего с нею не случится, а братья и сестры будут довольны. Прямо заявил ему Тимофей Яковлевич: или будет Лушка ходить на моления, или он, брат Тимофей, сообщит о ней старшему брату Василию. Потому и приходится Филарету прибегать к резким мерам: надо, чтобы Лушка поняла, что с нею не шутят, и начала посещать моления.
А Лушка плачет теперь уже беззвучно, зажав кровоточащий локоть ладонью другой руки. Сердце жжет обида на хозяйские бесцеремонные замашки Филарета, никак не совместимые с теми памятными вечерами нежных ласк, которые он дарил ей. Зреет твердое решение — ни одного дня не жить здесь больше! Лучше пусть затаскают по милициям, авось все обойдется как-нибудь без большого наказания.
Не велики у нее чувства к этому грубому чернявому дьяволу. Ишь прохаживается, топочет ножищами. Сердится, а за что?
Лушка ждет, что крышка подпола вот-вот приоткроется, и Филарет окликнет, позовет в комнату. Но шаги его затихают вскоре, и — сколько Лушка ни прислушивается — их не слышно.
«Ушел, что ли? — думает она и, шагнув на ступеньку крутой лестницы, пробует приоткрыть крышку, но та не поддается. — Идиот чертов! Закрыл на что-то…»
Лушка на ощупь ищет место, удобное для лежанки.
— Беситесь… — зло решает она. — Все равно откроете.
Вскоре она задремывает и просыпается от ощущения, что по ногам кто-то пробежал.
«Мыши… или… крысы?» — не шелохнувшись, замирает она, все еще не веря, было это в действительности или во сне. Крыс она очень боится, наслушавшись рассказов о том, как загрызают они в подвалах людей насмерть. И вдруг опять явственно ощущает прикосновение к ноге чего-то остренького. Лушка вскакивает с диким криком, бросается к лестнице и стучит кулаками в крышку. Опомнившись, всхлипывает и прислушивается. Наверху тихо. Нет, нет, вот, кажется, скрипит половица под легкими шагами…
Лушка снова стучит в крышку, слушает, напрягая слух до легкого шума в ушах. Но ни звука нет в ответ, хотя Лушка верит в то, что ошибиться она не могла: в комнате кто-то есть…
— Ну, погоди, святой кобель! — злится Лушка, присев на ступеньку. — Всем расскажу, какой ты есть… Узнаешь, как издеваться над человеком.
Испуг уже проходит, прогорклая тишина подвала не особенно настраивает на раздумья, и Лушка, обхватив лестничный стояк, снова старается задремать.
«Интересно, — думает она в полусне, — удивится ли мама, когда увидит меня? И что она скажет, узнав о том, что я не одна? Выгонит из дому? Но куда я тогда пойду?»
Но Аграфена Лыжина встречает дочь спокойно, словно та ездила на недельку-другую в дом отдыха. Мельком окинув взглядом подурневшее лицо Лушки, подозрительно задерживается глазами на ее полной груди и слегка раздавшейся талии и усмехается:
— Явилась? Проходи, гостем будешь…
У Лушки слезы навертываются на глаза, едва она вступает в знакомые комнаты, видит похудевшую, но родную, как и прежде, вечно хлопочущую мать и замерших от удивления ребят.
— Есть-то хочешь?
Этот, такой знакомый всеми оттенками, материн голос заставляет Лушку забыть на миг, что есть на свете места, где так долго, как ей кажется, жила она. Глотая слезы, она кивает:
— Да, мама… А вы чего не подходите? — окликает она ребят, сгрудившихся в отдалении, и старается улыбнуться: — Ну, живо сюда!
Они подходят послушно, не выражая особой радости от встречи с сестрой, и это задевает Лушку.
— Что вы как неживые? Хотя бы порадовались, что я приехала.
— Мы и рады, — по-взрослому серьезно говорит восьмилетний Коленька, который и раньше не отличался особой общительностью. — Ты тоже с нами будешь петь, да?
— Что петь?
Коленька переводит внимательный взгляд на мать, но та молчит, сделав вид, что не слышит вопроса.
— Собираются у нас братья и сестры, — все тем же равным голосом сообщает Коленька. — И поют… И мы с мамой, папой поем. Ты тоже умеешь? Вот эту… «Зачем страдать, мой друг, зачем грустить порой? Ведь радость нам дана одним Христом… Мы дети божий, мы всех счастливее…»
У Коленьки слабый голос, но поет он с воодушевлением. Лушка изумленно смотрит на него, потом поворачивается к матери:
— Мама! А они-то… Их зачем учишь?
— Душа каждого — божье дело, — заученно отзывается Аграфена, но тут же в глазах ее мелькают настороженные огоньки: — Мои дети со мной до скончания света пусть идут одним путем… А ты-то… крещение еще не приняла? Сказывал Филарет, что неплохо тебе там живется.
Лушка машет рукой.
— Не стоит об этом… Из милиции-то часто бывают?
— Раз или два был участковый, давно уже. В тот месяц, как уехала. А больше — не видела.
«И тут — солгал! — усмехается Лушка, вспомнив пугающие рассказы Филарета о том, как упорно доискивается ее
