на летнюю кухню, Макар погладил по льняным волосам и, дав рубль на конфеты, припал в поцелуе к щечке. — А теперь айда, айда!.. Вишь, как славно бежит жеребеночек!.. Или я своей не сочувствую? Сочувствую, потому что — женщина, а женщине самим женским законом велено родить дитя. А мужской закон велит мужчине быть отцом. У меня же как выходит? А наперекосяк! И отец — и не отец. Как же это он, Юрчик, да при живом отце, растет сиротой? Если б у меня была совесть, так уже давно переметнулся бы к вам!
— Э-э, нет, Макар, есть у тебя законная жена, вот и живи с ней по закону.
— Хм… По закону… Чудно, а коли в незаконном — больше закона для сердца, чем в законном… Ой, Дарка, ты не хитришь?
— Иль я до сих пор хитрила с тобой? — отбросила со лба блестящую смоль волос и посмотрела удивительно чистыми, по-детски незащищенными глазами.
— Не знаю, хитрила ли, а только… Врали мне в пьяной компании, что к тебе Данило Бескаравайный липнет, а у него руки скользкие!
— Пока с почтой обернусь за день — ого сколько может показаться черному глазу! Захожу ко всякому, кому есть почта. Не обходить же мне хату Данила Бескаравайного.
— А ты, часом, борщ у него не варила? — продолжал ревниво.
— Какой борщ? — похолодела, и глаза стали отчужденными.
— Пообещал Данило жениться, лишь когда найдет девку, что умеет вкусный борщ готовить. Мол, прежде девчата умели варить борщ, а теперь не умеют. Ну, так у него для каждой девки экзамен — вари борщ! Они и варят. Только еще не нашлась такая, чтоб угодила, вот Данило до сих пор холостой и незанузданный… Так ты варила?
— А-а, тебе лишь бы посмеяться! — попробовала перевести разговор на шутку. — Лучше скажи, сколько тебе за пахоту заплатить.
От обиды муравьи-веснушки на лице Макара Шекери густо покраснели, словно кровью налились. Молча отставил недопитую бутылку, молча поднялся из-за стола, а когда вскоре завел трактор, тот, казалось, сердитым бормотаньем мотора что-то ворчливо и долго отвечал Дарке, пока это ворчанье не растаяло где-то далеко на селе.
Приминая зеленочубую траву на меже, Дарка шла от вишни к вишне среди пахучей розовой музыки, творимой пчелами. Ветки смеялись черно-серебристой улыбкой, в воздухе струился дух разомлевшего чернозема, гниловато-сладкого перегноя, по рассыпчатой — горошком — земле, поддетые плугом, корни хрена извивались белыми змеями. Грачи, выбирая червей, прохаживались с сановитым достоинством, и Дарке птицы эти показались похожими на людей.
И вдруг Дарка поймала себя на том, что ей радостно, но от чего? Да ведь приревновали ее к Бескаравайному! Ну, правда же, не варила ему борща, хотя и просил зайти хотя бы полдня похозяйничать в хате. О, у нее борщ получился бы на славу. У нее от матери умение готовить, и чего бы это ей оправдываться перед ревнивым Шекерой или прятать умение от борщееда Бескаравайного!
И Дарка захохотала на черноземной воле вольной, и весенние лучи поблескивали на ее молочной шее, словно низки солнечных бусинок.
— Юрчик, — сказала сыну, обойдя огород. — Не уходи, стереги хату, а я — на почту.
— Я с тобой! — зазвенел Юрко струной молящего голоса.
— Где твоими ногами обойти все село? Ты у меня хозяин, вот и хозяйничай.
— Мама, ты ж на велосипеде, посади на раму! Сумку с газетами на багажник, а меня — на раму, как вчера.
— Если сегодня хорошо похозяйничаешь, завтра посажу на раму, — пообещала. — Кур отгоняй от капусты, что ветками накрыта, а то склюют рассаду.
И Юрчик послушно засмотрелся на грядку, где под вишневыми и сливовыми ветками слабыми листиками зеленела рассада.
Взяв и просмотрев на почте корреспонденцию, Дарка медленно ехала на велосипеде по весеннему селу, освещенному, казалось, не так полуденным солнцем, как буйными кострами расцветших деревьев. Останавливалась возле усадеб, вкладывала газеты или письма в металлические ящики, прибитые у ворот, а где их не было, засовывала корреспонденцию или под дверь, или спускала в открытую форточку.
Бескаравайный встретился на автобусной остановке, сидел одиноко на лавке, поглаживая обвисшие метелочки усов. Увидя Дарку, бросился наперерез, и почтальонша притормозила.
— Уж больно быстро под мой транспорт кидаешься! — засмеялась Дарка: любила посмеяться над неутомимым сельским ухажером и вечным холостяком. — Хочешь позвать, чтоб борщ сварила?
— Тьфу ты! — заиграл лукавой улыбкой на лунообразном лице Бескаравайный. — Ну и Дарка, насквозь меня прочитала!.. Так когда наемся твоего борща?
— Вот кулинарию подучу, чтоб угодить!
— Без кулинарии угодишь! Сколько еще ждать?
— Ждал долго — подожди еще немножко.
И покатила, а лукавый Бескаравайный, погладив печально обвисшие усы, провожал ее взглядом, пока не нырнула в боковую улочку.
А на той улице навстречу Дарке неслась музыка, между сиренью и бузиной плескала легкими волнами, дальше волны густели, словно сбивая даже колеса велосипеда. И пока доехала до старых, под самые облака, яворов на бугре, к веселой хате под яворами, казалось, совсем утонула в волнах музыки, в стремительном половодье, бурно лившемся из распахнутых окон и дверей. А чтоб тебя бог покарал, вон какая горячая пора с огородами и с севом в поле, а ты, Яков, развлекаешься?! А ты, Яков, как поплыл по течению в молодости, так и до сих пор плывешь?!
Дарке в хату не пришлось идти: гремел музыкальный гром, гульбище шло на просторной остекленной веранде, тонувшей в розово-белых лепестках расцветшей сирени.
И немного растерялась: то ли от сыпучего смеха Якова, что словно бы начал даже таять-темнеть лицом, то ли от холодноватого взгляда его отца, сидевшего рядом, то ли от остужающей улыбки крашеной блондинки, сидевшей между ними. Веранда гудела знакомыми и незнакомыми голосами, и у Дарки неожиданно зазвенело в ушах, она будто оглохла, но все-таки различила слова Якова:
— Дарка, где ж ты ходила до сих пор… к столу садись… пей до дна, чтоб думка была одна!..
Села, будто увяла подкошенной рутой-мятой, от выпитой водки зашумело в голове дождевым ливнем, и она покачивалась, словно плыла. Приехавший
