Какой удар нанесли танку, смертельный или поправимый, трудно понять, и посылаем еще заряд в мотор. Но мотор по-прежнему воет.
— Плохо, плохо. Так нас не хватит, — говорит Федька.
Он имеет в виду, что у нас не хватит патронов. Но не оставлять же недобитым танк, на который уже истрачено шесть патронов, и посылаем седьмой. Из люков, судорожно корчась от жара, лезут немцы. Я поражаю их из автомата.
Скоро в танке начнут рваться снаряды, и мы отбегаем от него. Оба в поту, в грязи. Быстро озираемся, — не пропустить бы чего, не проглядеть среди домов и сараев. Перебегаем от дома к дому, подбираемся к новому танку. Вот, кажется, удобная позиция, за сарайчиком. И только пристроились — танк как даст по сарайчику снарядом, и половина сарайчика лежит грудой обломков и мусора. Но мы целы, мы пристроились у счастливой стороны. Федька бьет, и от первого же выстрела танк затихает и вспыхивает. Машины, как и люди, умирают по-разному, и этот, будучи в огне, вдруг как жахнет снарядом по дому, за который переползаем мы. Сорванная крыша летит на землю и чуть-чуть не закрывает нас. Федьку осыпает соломенной трухой и пылью — крыша сделана из соломы и глины. Он передает ружье мне, чтобы протереть глаза.
Из поперечной улицы выходят две грузовых бронированных машины. Я бью по ним. Но каждый выстрел будто в меня, в старую рану, такая в ней адова боль.
Нам передают, что от школы бьет танк. Бежим туда. Федька вдруг приседает, лицо у него искажено.
— Подранили, черти!
Заползаем в погреб. У Федьки ранена нога выше колена, кость, видимо, не задело, он может стоять и двигаться. Перевязываем ему рану, заодно перевязываем и мою. В погребе рассыпана мякина. Вот рядом с нами пробежало что-то, сделало в мякине завихрение и остановилось под боком у Федьки, который сидя натягивает на раненую ногу сапог. Там, где вихорек затух, Федька берет мякину горстью.
Спрашиваю: что бежит? Мышь?
— Нет, смерть.
Он разжимает руку, на ладони среди мякины лежит пуля. Она залетела в узенькую щелку, которую мы оставили для света. Уже давно яркий, солнечный день, и, чтобы перевязать раны, вполне достаточно небольшой световой полосы.
Уговариваю Федьку пересидеть в подвале, пока идет бой, потом я забегу за ним. Он обрывает меня:
— Брось чепуху городить: «Забегу…» Кто за кем забежит, говорить рано.
Он выходит, я за ним. Он сильно хромает, ему нестерпимо больно, но я не лезу больше с уговорами, а делаю вид, что ничего не случилось. Мне понятно: воину и умирать надо в бою, я знаю, что мне не сбить Федьку с этого пути.
Свидовок наш. Но бой еще не кончен, враг контратакует. Мы лежим у дороги, по которой враг подбрасывает свежие силы. Подбили несколько автомашин.
Федьке плохо, он быстро слабеет от потери крови, от усталости, от жажды и голода. Как только выпадает минута затишья, он опускает голову наземь. Я уговариваю его уйти на санитарный пункт:
— Там по крайней мере перевязку сделают как следует.
— Ничего, выдюжу, — шепчет он, крепче стискивая ружье. — Еще неизвестно, кому больше надо туда, мне или тебе.
— У меня же не рана, а сущий пустяк, я с ней второй месяц живу, и преблагополучно.
— И я проживу, и я жилистый.
Меняя боевую позицию, устраивается неподалеку от нас Антон Крошка. Я ползу к нему: у него-то, конечно, есть что-нибудь съестное.
— Ничего, ни маковой росинки.
— Постарался схряпать?
— Ничего не попалось.
Спрашиваю, где Арсен. Он был вторым номером у Антона, теперь вместо него хлопец из десантников. Арсена послали в разведку.
Под вечер к нам приползает Алена Березка. У нее горячий кофе и очень радостные новости: Красная Армия начала форсировать Днепр, десантникам и партизанам командующий фронтом прислал благодарность. Алена наливает нам кофе, меняет Федьке перевязку и уползает дальше, радовать других.
В расположение немцев пришла грузовая машина. Что в ней, не видно, она закрыта брезентом, но по тому, как брезент вспучился, ясно, что груз большой. Машина далеко, и мы сомневаемся, стоит ли при нашей бедности обстреливать ее. Машину густо обступили немцы.
— Жалко, нет пушки… — ворчит Федька. — Недурно бы послать снарядика два-три на ужин. — Он и подраненный по-прежнему вечный неугомон.
Мы думаем, что машина привезла еду.
— А все равно не едать им, — вдруг решает Федька и стреляет.
Мы ждем, что в лучшем случае машина загорится. Но результат получается такой: на наш выстрел в машине гремит целый поток взрывов, на немцев летят какие-то темные штучки, как стая вспугнутых птиц, и тоже рвутся, рвутся. Мы догадываемся, что это гранаты.
Когда взрывы умолкают и дым рассеивается, мы видим, что там, где была машина и толпа немцев, теперь чернеет большое выжженное пятно.
— Пошли туда! — зовет нас Антон. — Авось разживемся гранатами: чай, не все разнесло.
Соображения Антона вполне правильны. Ползем осторожно, по окопчикам, по-за брустверчикам, по рытвинам взбудораженной танками земли. Риск двойной: можно напороться на живого немца и на цельную гранату и по неосторожности взорваться вместе с ней.
Гранат цельных нет, а вот немцы живые есть. Они все тяжело ранены взрывами. Нам от них ничего не надо, ни добивать их, ни спасать мы не собираемся, пусть и умирают и выздоравливают сами. Они же, особенно в первый момент, ждут беду, и в глазах у них вспыхивает бешеная злоба к нам, застывает одно-единственное желание — собрать последние силы и убить нас. Убить, испепелить — и ничего больше. А проходит иной раз только несколько секунд — и ненавидящее выражение сменяется просительным: дайте жить, дайте пить.
Пусть живут: если не навсегда, то до конца войны определенно выведены из строя. А пить нам самим нечего. Антон глядит в эти переменчивые глаза то лютых врагов, то несчастных умирающих и ругается:
— Зачем лезли к нам? Поделом вору мука.
— Не туда, Антон, гнешь, — встревает Федька. — Не они виноваты. Их обманули, им втемяшили, что мы угрожаем Германии, а потом мобилизовали, толкнули сюда. Виновники всего — владыки, хозяева страны. Эти сидят дома.
Мы начинаем прорабатывать хозяев и владык в самом широком смысле — и немецких, и японских, и всех прочих, которые преподнесли человечеству кровавую военную кашу.
Люди переросли лоскутное устройство мира. Им нужно единое, всечеловеческое коммунистическое общество.
Время освободиться от всех и всяческих пережитков рабства, установить новые, свободные отношения между народами и отдельными людьми, сделать невозможной войну. Способствовать этому будет целью моей жизни. А сейчас главное — свернуть шею фашизму. И мы с Федькой в это дело внесем свою долю.
На ночь перекидывают нас в поле, ближе к Днепру. В это время Красная Армия переходит Днепр, а мы сдерживаем немца, который рвется к переправе. Патроны у нас на исходе, голод и усталость валят нас с ног, но мы держимся упорно. Держимся той радостной мыслью, что наши уже здесь, вот-вот грянет: «Ур-ра, за Родину!»
Женская дружина из партизанок и беженок опять разносит по полю сражения хлеб и кипяток. И с ними — не обман ли это зрения, не мираж ли? — Дохляков.
— Ты зачем здесь, Дохляков-Десантский? — спрашивает Федька.
— Как зачем? Питать вас.
— И где ты нахватался такой смелости?
— Война творит героев. — И Дохляков делает героический вид, насколько это возможно в лежачем положении.
— Если уж из тебя, из такого труса, сотворила героя, то придется верить, что война все может, — говорит Федька издевательски, затем переходит на сочувственный тон: — Но учти: фашистские пули дырявят и поваров.
— Учитываю на все сто.
И действительно, Дохляков передвигается только ползком, стараясь не поднимать головы, и почему-то задерживается возле каждого убитого.
— Он шарит что-то, — говорит мне Федька и ползет за Дохляковым, затем манит меня к себе. Оба хорошо видим, что Дохляков обыскивает убитых и перегружает с них что-то в свои карманы.
— Так вот он зачем здесь, — шипит Федька. — В случае чего обшарит и тебя и меня, заберет адреса, потом будет писать… Катерине…
В это время брызнул немецкий автомат.
Дохляков и не вскрикнул, а только дернулся коротко всем телом и сунулся головой в земь. Мы с Федькой уползли обратно в свой окопчик. Потом Федька изрек:
— Туда ему и дорога. Мне и в могиле не было бы покоя, если бы эта тварь Дохляков-Десантский сохранился живьем, остался позорить нас, десантников.
Начинается новый, третий день. Для танков у нас осталось два патрона противотанкового ружья да одна граната. Подкрепление получить неоткуда. Кругом взрытое поле, и живых тут меньше, чем мертвых, И все перепуталось — где наши, где немцы. Про свой штаб мы ничего не знаем. Вся надежда на наши автоматы, в которых тоже не много жизни.
