— Не имею?! — двинулся к нему Скребнев. — Во-от как? — И схватил за угол сумки.
Почтальон перепугался не на шутку. Первый раз он встретился с человеком, который арестовывает его почту.
Но возиться долго не пришлось.
Сотин взял Скребнева за руку, оттолкнул его и передал сумку почтальону.
Скоро в сельсовет за письмами и газетами пришел народ. Почтальон принялся раздавать газеты, то и дело оглядываясь на хмурого Скребнева, который стоял у окна и бесцельно смотрел в него. Почти каждому указывал почтальон на статью Сталина.
— Прочитай дома вслух… Соседям прочитай. Про таких, как тот тип… против них написал Сталин.
Сумка потощала. Мужики ушли. На столе остался один номер «Правды». Петька хотел было взять его, но Скребнев быстро вырвал из рук, скомкал и злобно сунул в портфель. Хлопнул ладонью по затворке, заявил:
— Арестована!
— Дубина! — бросил ему Петька.
Почтальон, теперь уже победно улыбаясь, насмешливо спросил Скребнева:
— Гражданин, ты меня сейчас арестуешь аль чуточку подождешь?
— Ты… поше-ол к черту! — закричал Скребнев и разъяренно двинулся на почтальона.
Тот не стал ждать, когда возьмет его за шиворот уполномоченный. Поскорее схватив сумку, быстро выбежал, хлюпнулся в санки и ударил лошадь. Скребнев положил портфель на табуретку и сел на него. Сколько Петька ни просил, чтобы он отдал газету, уполномоченный молчал.
— Что же ты, как наседка, уселся на газету? — подошел к нему Петька. — Давай ее сюда.
— Не дам, — ответил Скребнев.
— Будет ломать дурочку.
— Не дам. Нечего ее читать. Я убежден — это фальшивая «Правда». Это кулаки фальшивку выпустили.
— Ты что, совсем рехнулся?!
— Не я, а вы рехнулись. Разве можно колхозникам показывать такую статью?!
— Отдай, говорю, газету! Не прятать статью нужно, а собрание созывать да разъяснять. И тебе в первую голову надо выступить.
— Отдай! — крикнул Илья. — А то вместе с табуреткой из совета вышибу.
Скребнев встал, торопливо вынул из портфеля скомканную «Правду», подбежал с нею к голландке, и не успел Петька догадаться, что хотел тот сделать, как «Правда» была охвачена огнем.
— Банди-ит! — вне себя закричал Петька, и слезы показались на его глазах.
— Вот вам статью… вот! — захрипел Скребнев и принялся ворочать дрова кочергой.
Торопливо схватив холщовый портфель, надвинув шапку до бровей, уполномоченный сильно хлопнул дверью и выбежал из сельсовета.
Читать газеты можно по-разному.
Есть, например, читатели — люди торопливые: они наспех пробегают лишь одни передовицы, чтобы быть в курсе дня; есть партийцы, которые просматривают только отдел партийной жизни. Иные читают исключительно «За рубежом» или телеграммы «от собственных корреспондентов». Другие и газету не развернут, если в ней нет ни фельетона, ни стихов; третьих интересуют сводки, да и то лишь те, которые касаются их района, края.
Немало почтенных и восторженных читателей, которые следят только за достижениями, плотно зажмурив глаза на месте, где пишется о недостатках. Есть и такие читатели, которые с особенным удовольствием узнают, кто отрекся от родителей и «живет самостоятельно», кто меняет свою фамилию, а иногда и заодно с именем и отчеством.
И особый есть сорт читателей, о которых совсем не следует забывать. Читают они, разъясняя другим, исключительно те заметки и статьи, в которых пишется о трудностях, прорывах и неполадках.
Вот к таким-то читателям и принадлежит Митенька. Чтение у него двоякое: сначала один, с карандашом в руке, а потом уже мужикам. И читал он им только о самом плохом, радуясь недостаткам, смакуя их, подгоняя один факт к другому. Он знал, кому читать. У него находились свои слушатели — кулаки и подкулачники.
Лишь сегодня изменил своему правилу. Прибежав домой с «Правдой», он взялся за статью Сталина. Перечитывал ее несколько раз и старательно что-то подчеркивал карандашом. Когда окончил это дело, улыбнулся, потер шуршащие ладони.
Шумно ввалился Скребнев. Искоса посмотрел на хозяина, сидевшего за столом, пренебрежительно усмехнулся и сбросил с себя пальто.
— Обедать, что ль? — спросил хозяин.
— Письмо хочу писать Сталину.
— Святое дело, — одобрил Митенька. — Садись, пиши, я диктовать буду.
— В твоей диктовке не нуждаюсь.
— Чудак-чурбак — я всерьез.
Подошел к Скребневу, положил ему на плечо руку.
— Кто мы с тобой друг дружке и кто из нас круче головой вертит — не знаю я до сего дня, только зла тебе не желаю. И хочешь ты — верь, хочешь — нет, но от меня тебе полная доброта и расположение. Поэтому даю самый последний совет: собирай свои пожитки, надевай тулуп, и больше тебе делать тут нечего. Народ по избам закипел, как бы хуже чего не вышло. Говорю тебе от ума и сердца: оставь этих людей.
— Думаешь, грохнуть могут?
— Не ручаюсь, но буря в сердцах… факт налицо.
— Да, налицо! — подтвердил свою поговорку Скребнев. — А ведь я старался…
— И за это тебе большое спасибо.
— Перед райкомом старался, — пояснил Скребнев. — Гнал на все сто.
— Вышло на двести. Уезжай скорей.
— Куда же теперь?
В райком… за новой установкой, — и в глазах у Митеньки забегали озорные огоньки.
Вечером, послав сынишку кое к кому из своих, Митенька положил газету за пазуху и направился к Нефеду. Нефед и раньше недолюбливал его, а за последнее время, встречая на улице, даже не здоровался. С тех пор как Митенька вступил в колхоз, Нефед окончательно перестал ему верить.
Не столько испугался, сколько удивился Нефед, зачем в тесную избенку, куда переселили его с семьей, пришел сухопарый Митенька.
— Поликарпычу доброго добра, — нарочно низко поклонился Митенька, скаля зубы.
— Здорово… колхозник, — сухо ответил Нефед. — Что хорошего скажешь?
— А ты угадай! — загадочно блеснул Митенька глазами. — Угадаешь, сто рублей как премию на стол выложу.
— Все угадано. Весной с гнезда вон. Может, бог даст, и тебя, Юду, вместе со мной.
— Я Юда? — притворно удивился Митенька, и голос изменил. — Я предатель? Тогда нет тебе ни пса и ни радости. Ты думаешь, я к тебе с бухты-барахты пришел? Вот она, гляди!
Он вынул газету, положил перед Нефедом на стол, погладил ее, потом взял обратно и подал ему.
— Зачем она мне? — отшвырнул тот.
— Держи. Обеими вцепись. Пишет Сталин. Срочно требует прекратить колхозы, приказывает отменить выселение трудовых хозяев из домов… Ка-ате-го-ри-че-ски!
Нефед посмотрел на Митеньку, как на сумасшедшего. Помолчав, не то со страхом, не то со злобой прошипел:
— Быть того… не может.
— Что — не может?
— Невдомек мне, совсем ты обманщик аль тебе ведро холодной воды плеснуть на башку?
— Самовар, пес, поставишь, а к самовару литру водки.
— Не верю тебе, Митрий. Истрепался ты, как собака.
— Голова садовая. Скоро вот мужики соберутся, тогда и поверишь. Я наказал им собраться у тебя. Сам буду читать, а ты открывай уши.
Через некоторое время, пока Митенька разговаривал с Нефедом, в избу в самом деле стали входить мужики.
Среди них все свои. Вот тяжело дышащий, но радостный Лобачев; около него Трофим. Бывший урядник склонил голову набок и словно приготовился сказать: «В политику не вмешиваемся». Пришел Стигней, за ним гурьба колхозников скребневского «призыва». Кузьма — брат Алексея — о чем-то шептался с Гаврилой, а тот весело улыбался и ласково поглаживал свою ровно подстриженную, под скребок, бороду. Пава-Мезя заявилась. Еще не успев оглядеться, она звонко, на чем свет стоит, принялась поносить колхоз. Карпунька Лобачев с женой Варюхой вполголоса перебранивались. У печки — Авдей.
Тесно становилось в избенке, а народ все шел. И чем больше входило людей, тем испуганнее лицо хозяина. Зачем собираются? И почему непременно к нему в избу? Ведь в случае чего придется отвечать за это сборище не Митеньке, а Нефеду.
Вошла Наташка. Протолкалась к кутнику, забралась на него, поджала под себя ноги и стала прислушиваться, о чем говорят люди. Туда же, к кутнику, подозвал Нефед Митеньку. Взволнованным голосом озлобленно зашептал:
— Митрий, прямо тебе говорю, иди ты из нашей избы со своим народом. Веди всех к себе. Изба у тебя куда просторнее. А не уйдешь — выгоню.
— Ладно, ладно, — торопливо согласился Митенька, который и сам увидел, что народу собралось чересчур много. — Но и ты приходи.
— Это дело не твое.
Митенька предложил мужикам идти к нему. Предупредил, чтобы шли не густой толпой, а поодиночке и без шума. Мужики вышли, но Митенькино предупреждение не подействовало. Шли густой оравой, громко рассуждали, и если попадался кто-либо навстречу, звали с собой.
Даже просторная горница не могла вместить всех. Останавливались в кухне, где не было огня.
