— Гражданин, у того человека, — шепнула она, косясь на одного пожилого, сидевшего за столом, — наверное, найдется газета. Он закупил для своего совхоза несколько номеров.
Алексей посмотрел на гражданина, перед которым стояла бутылка квасу, и почти на цыпочках направился к нему. Гражданин мельком взглянул на Алексея и тотчас отвел глаза.
— Товарищ, у меня к вам просьба: нет ли у вас газеты со статьей Сталина?
— Вон киоск.
— Не будем говорить. Если есть — прошу одолжить. Нужна вот как! — провел Алексей пальцем по горлу.
— Есть-то у меня, верно, есть, но только для себя.
— Уступите.
— Я бы уступил, но мне директор наказ дал — никому.
— Вы себе достанете, а мне ехать далеко. Очень прошу. Я — председатель сельсовета.
Только после настойчивых упрашиваний гражданин уступил Алексею один номер «Правды».
— Дарью видел? — встретила его Прасковья в дверях Дома колхозов. — Что тебе сказала?
— Приказывает мне ехать, а тебе остаться.
— Хорошо. Ты слышал, какая новость в газетах? Читал статью Сталина? Я тут все избегала, а газеты не достала.
— Вот она, — показал газету Алексей. — Я уже успел прочитать.
— А я нет. Давай вместе, — попросила Прасковья, — читай еще раз.
Она слушала статью в напряженном молчании. Глаза ее прояснились, она радостно вздохнула.
— Больно гоже, ой, гоже, — заговорила она, когда Алексей окончил читать. — Это как вальком Скребневых по затылку. Скорей поезжай, Алеша. Запрягай лошадь и гони без оглядки. Приедешь, бери вожжи в руки. Упрямиться уполномоченный станет, свяжи и сюда. Пущай кто-нибудь и привезет его… Э-эх ты! — вздохнула Прасковья. — Эдака статья — как гору с плеч.
В тот день, как ни гнал Алексей, не мог доехать до Леонидовки. Полуголодная лошадь бежала плохо, часто совсем даже останавливалась, а тут еще некстати закрутил такой буран, что хоть в поле оставайся мерзнуть.
Даже до Сиротина добрался поздно вечером. Ночевал в крайнем дворе у колхозника. Достал овса, подкормил лошадь, а утром, переждав, когда мало-мальски угомонится метель, тронулся в путь. Буран хотя и притих и чесала только жесткая поземка, но мороз настолько был лют, что того и гляди — лопнет оглобля или дуга.
Сани ухали на перекатах, зарывались в сугробы, но Алексей непрестанно погонял лошадь. Чем ближе подъезжал к селу, тем тревожнее билось сердце. Как там? Что там?..
Сначала показались серые пятна крайних избенок; в стороне, правее, вынырнул гореловский лес; вот уже из-за горы наплывает занесенное пушистым снегом детище — водяная мельница. А вдали призрачно, в кисейной пелене снежной россыпи, маячила, синея, злополучная, ненавистная церковь с покосившимися крестами.
Село в тревожном напряжении.
События последних дней потрясли всех, заставили насторожиться. Особенно волновала судьба Дарьи. Жива ли она, или умерла по дороге?
Притихли и забились в свои избы сельсоветчики. Только Петька, кузнец Илья и Никанор не растерялись. Вечером Петька сходил к коммунистам, комсомольцам и позвал их в сельсовет. Был создан штаб по охране имущества. На ночь у колхозных конюшен, у сбруйных сараев и амбаров с семенами расставили караулы. В концы улиц отрядили по два человека. Им приказано проверять всякого выезжающего: не увозит ли он зерно или мясо куда-либо из села?
Всю ночь дежурили в сельсовете члены штаба. Петька и глаз не сомкнул.
Лишь перед светом, облокотившись на стол, вздремнул.
Ни в первый, ни во второй день Скребнев не заявлялся. Донеслись слухи, что они с Митенькой пьянствовали у Карпуньки Лобачева.
На третий день с утра закрутила метель.
В штабе этой ночью дежурил Семин Иван с Никанором и милиционер, приехавший по вызову. Петька, уставший за двое суток, ночевал дома. Но сон его был тревожен. Все мерещилось ему, что вот кто-то ворвется в темную избу, набросит на него тяжелый тулуп и начнет душить.
Окончательно проснулся, когда Аксютка стала топить печь. Петька упрекнул ее:
— Гремишь, толстуха, спать не даешь. Ну, куда в такую рань поднялась?
— А ты не очень-то со мной лайся. Небось есть надо готовить? Мамку в район унесло, а когда вернется, домовой не знает.
В сенях послышался резкий удар дверью.
— Кто-то стучит. Выдь-ка.
— Никто не стучит, ветер бьет, — пояснила сестра. — Ты глянь в окно, что на улице делается.
Петька протер мерзлое стекло. На улице крутил ураган. Он был настолько свиреп, что дым то с ревом вылетал в трубу и уносил с собой клочья огненного пепла, то порывистым войлоком выбрасывался через чело.
— Того гляди, аль глаза спалишь, аль пожар наделаешь! — пугливо шептала Аксютка, отстраняясь каждый раз, когда пламя вымахивало из печки.
Встревоженный, вошел Семин Иван, заместитель Алексея. Лишь глянул на него Петька, как сжалось сердце. Представилось, что в эту ночь растащили лошадей, сбили замки с амбаров, разворовали сбрую. Теперь, наверное, и все двери настежь, и в амбары кучи снега успело намести. Пожалел, что ночевал дома, а не в сельсовете.
— Скребнев бунтует, — проговорил Семин и снял лохматую шапку, отряхнув с нее снег. — Озорует! — уже громче добавил он и сел на лавку против Петьки. — В совете сидит.
— Пьяный, что ль, аль с похмелья? — облегченно вздохнув оттого, что ничего страшного не произошло, спросил Петька.
— Видать, так.
— Опохмелить его надо.
— Попробуй. Сидит и составляет список, кого арестовать. Илья его матом, он Илью тоже.
Внезапно вскочил, словно давно собирался сказать это, и решительно заявил:
— За Илью я, как ты хочешь, не ручаюсь! Саданет его кузнец кочергой по башке, а кочерга в сельсовете железная…
— Убьет, — спокойно подсказал Петька. — Курить есть?
— Наберу, — остывшим голосом проговорил Иван. — Держи, закуривай. Только скорей в совет иди.
— А ты не торопись. Сейчас картошку будем есть. Куда торопиться?
И они принялись есть горячую рассыпчатую картошку из большого чугуна, который Аксютка только что вытащила из печи. Потом Петька стал одеваться. Казалось бы, недолго ему одеться. Накинул пиджак, надел шапку, и все тут. Но нет. Одевался он медленно. Словно нарочно тянул время. Увидев, что Аксютка ставит ведерный чугун с водой в печку, подошел к ней.
— Взаимопомощь нужна?
— Без сопливых дело обойдется, — огрызнулась Аксютка.
Левой рукой обхватил он сестру за шею, правой взял фартук и очень круто вытер ей нос.
— За чистую мою работу скажи спасибо!
— Так ухват и обломаю! — чуть не заплакала Аксютка.
— Не хнычь, замуж скоро отдадим! — обрадовал ее Петька.
— Наташку вон спроси, когда она замуж выходить собирается, — намекнула сестра.
— Гы! — передразнил ее Петька, не зная, что ответить и покраснел.
— Придет мать, все до капельки ей расскажу, какой ты озорник.
— Замолчи. Что ты мне матерью грозишь? — вздернул он головой. — Мать про нас с тобой так скажет…
Изменив голос, улыбаясь, он ласково-ласково, подделываясь под голос матери, нараспев проговорил:
— Милые мои детушки… Родные вы мои, паралик вас хвати… Живете вы как кошка с собакой. И дай вам бог прожить так по триста лет, а по двести на карачках проползать… Хоп, толстуха! — неожиданно ударил ее Петька пониже поясницы, и пока она гремела ухватами, вытаскивая сковородник, брат был уже в сенях.
— Разбо-ойник! — донеслось до него.
Возле церкви остановились. Петька посмотрел на развороченное окно колокольни, из которого, как из большой трубы, вылетали клочья снега, обвел взглядом всю площадь. Припомнились почему-то слова Скребнева перед снятием колоколов: «Надо в каждом деле найти такое звено, ухватиться за него, вытащить всю цепь. В данном случае главным звеном являются колокола…»
— Вот оракул районного масштаба. Я ему теперь покажу «главное звено».
В сельсовете народ ждал Петьку. Молчаливо сидели на длинной лавке счетовод Сатаров, Ефим Сотин, дядя Яков, Никанор, милиционер, несколько комсомольцев и кузнец Илья. Возле голландки на корточках расположился Митенька и курил, поплевывая на огненные угли. За столом — Скребнев. Едва Петька переступил порог, как он озлобленно бросил:
— Долго ждать приходится вас, господин барин.
— Много ждали, немножко подождете, — ответил Петька. — По части барина мы не согласны.
— Да, ты барин! — громче подтвердил Скребнев. — «Шта-а-аб»!
— В чем дело? — спросил Петька и весело глянул на унылые лица собравшихся.
— А в том, — сурово начал Скребнев, — что, пока я был болен, вы все здесь на корню подгнили.
— Это мы слышали, — насмешливо ответил Сорокин. — Может быть, что-нибудь новенькое скажешь нам, товарищ уполномоченный? Наверное, за эти два дня горькой болезни ты очухался? Или и сейчас все страдаешь?
