Апрель. Германия. Я проснулась и вспомнила... Да, да... В этот день.
Прибежала с нижнего этажа моя подружка, другая переводчица. Женя. Принесла цветы. И отрез.
— Вот пройдоха! Где ты разжилась? (Наверно, ей помогал Пауль.)
Фрау Соббота шила мне первое за время войны гражданское платье. Шерстяное. Узкое. С белым воротничком и клетчатым голубым бантом. Она обещала, что нынче платье будет готово.
А туфли? Как же так, в платье и в сапогах?
Яркий звенящий день. Все вокруг ликовало (мой день рождения!).
Парадное фрау Соббота вспыхивало солнечными треугольниками, ложившимися на ступеньки лестницы.
Я осторожно толкнула дверь. (Ведь она же не закрывала входную дверь.)
— Фрау Соббота!
Молчание.
— Фрау Соббота!
Я тихонько прошла в столовую.
На столе — мое шерстяное платье. А рядом туфли! И вдобавок белье, расшитое розочками. И — цветы.
Стол именинницы. Вот еще отрез из пестрого шелка!
Чего только не доведется пережить военному человеку! Я стояла опустив руки. Мне... восемь лет.
— Спасибо... Не знаю, как вас благодарить!
— Да полно!
— Ведь это праздник. Первый за всю войну.
Мне бы к ней броситься и обнять ее.
Но наша армия шла к Берлину. Я все же была не в силах поцеловать немку.
Повернувшись спиной к окну, стояла она и ласково улыбалась. Лицо ее было бледно (ей тоже в голову не приходило обнять меня и расцеловать).
— Поздравляю вас, фрейлейн лейтенант.
— Спа... спа... спасибо.
Мой день. День цветения. Апрель. День молодости. И солнца на улицах Фюрстенберга. Как забыть? Не хочу забыть.
Вечером я принесла фрау Соббота спирту — мне его помог раздобыть комендант Пауль. В мой день рождения, надо думать, как следует напились ее сын и муж.
День рождения так день рождения!
Когда мы уезжали и я пришла попрощаться с ней, за мной шагало шествие: Элли, Кетэ и Женя.
Мы ей несли продукты. Элли — большой мешок с не очень качественной мукой. Тогда все это представляло собой большую ценность. Горел Берлин. Наши солдаты, вынимая из вещмешков колбасу и хлеб, отдавали продукты немецким детям.
Свидетельствую. Я-то свидетель времени. Слышите? Я — эпоха.
Продукты для фрау Соббота достал «благодетель» — комендант Пауль. Среди них было масло, роскошь неслыханная!
Мы шли по улицам Фюрстенберга. Шествие... Все оглядывались на нас.
Мы поднялись по лестнице. Мы толкнули дверь. Вошли. И в полном молчании: Женя — масло на стол, Элли — мешок с мукой, Кетэ — водку (обменный фонд).
Фрау Соббота стояла у входа в комнату. Не сказала ни слова, чуть улыбаясь, глядела на нас. На меня.
Она уже знала: я уезжаю.
— До свидания.
— Желаю вернуться домой... здоровой. К матушке. Выйти замуж. Любить...
...Движение легчайшее. Как рябь на гладкой воде. И... обе остановились.
Не обнялись.
Этого мы еще не могли.
Всего лишь только движение — рывок друг к другу.
И все.
— До свидания.
— Желаю счастья.
...Среди прочих наук существует наука — стратегия, я имею в виду стратегию военную.
В этой науке принимаются во внимание численность вооружения, количество людей, которыми в данный момент располагает армия или флот, рельеф местности и многое другое, чего я не знаю и знать никогда не буду не только по той причине, что не проходила этой науки, но и по складу личности, то есть совершенному отсутствию способности к подсчетам. Мне эти способности не требовались ни в мирной жизни, ни на фронтах...
Но, пролистав сегодня у своего рабочего стола книгу жизни, книгу войны, я бережно дотрагиваюсь до ее страниц.
Флот помогал сухопутным частям перебираться через водные переправы; флотилия помогала армии в переправах с великим и даже поражающим искусством и мужеством. Об опасностях говорить не стоит: опасность для моряка была абсолютной нормой.
Мужество воевавших матросов оказывалось иногда сверхъестественным. Известно, что один из них, имени которого я называть не стану, поскольку это не очерк, довел свой глиссер до самого Берлина, раненный сперва в одну руку, потом в другую, а после этого в голову. Вел он глиссер один. Все на транспорте были мертвы. Однако вслед за глиссером волочился плот. На прицепе. На плоту стояли солдаты. Армейцы высадились на берегах Шпрее.
Глиссер уперся в сушу в центре Берлина, и довел его... мертвый моряк. Он умер, направив штурвал в последний раз и в нужную сторону. И глиссер дошел куда надо, управляемый мертвыми руками мертвого моряка.
Другого подхода к центру Берлина не было. Бросок. Здесь много решала оперативность.
Военные резервы флотилии, по существу, ничтожны. Но она, флотилия, должна была и могла проходить реки Одер, Шпрее и другие. Я не буду сейчас вдаваться в географические и стратегические подробности боев.
Пройти по реке может транспорт только речной, не морской — флот «москитный».
Его — то есть речные транспорты, «москитный» флот, — не раз доставляли к месту боев из глуби России эшелонами (сушей!). Речные крошечные суда всех видов, всех сортов и мастей.
Моя книжка ни в малейшей мере не претендует на то, чтобы стать учебником. Да и, кроме того, при моей технической некомпетентности я рискую наделать множество ошибок, неприятных для специалиста.
Мой рассказ не повествование о том, в какой именно мере мы, то есть флотилия, участвовали во взятии столицы врага.
Об этом расскажут другие.
Флотилия тоже брала Берлин. Вот и вся недолга.
Мы, то есть флотилия, участвовали во взятии Берлина так же, как части армии. Флотилия вышла на реку Шпрее, то есть в Берлин; вышла, верней, ворвалась всеми силами мужества, умения и мускулов, отданных стране и победе.
— Пожалуй, что так.
Для такого технически неподкованного человека, как я, этот ответ во всех отношениях исчерпывающий. Чего с меня взять?
Для меня важны жизни, и только они. Важен хоть малый, хоть слабый, но взлет человеческого усилия — не поддающийся никаким анализам, никаким измерениям, стратегиям, тактикам.
Люди! Это они проходили реки со взорванными мостами; пересекали водные бассейны — фактически непроходимые; проскальзывали по рекам, где немцы взорвали шлюзы.
Однако спроси моряка:
— Ну, а как вы этого, черт возьми, достигли?
Моряк ответит:
— Извиняюсь, конечно, нельзя ли еще кусочек селедочки? Э-эх, славная водка. У-уф! Пошли помаленечку, что ли, за ваше здоровье, товарищ. И благополучие.
1973 год.
Передо мной — герой. Он один из тех, что врывались в Берлин на катерах. Я с трудом его разыскала.
Каким славным мне кажется лицо моряка — простое и доброе. У него недостает одного переднего зуба.
Герой доверчив, учтив, простодушен.
А понимает ли он теперь, когда прошло столько лет, что это значило — быть героем?
Думаю, о таких предметах он вовсе не размышлял и не размышляет. Он попросту носит звездочку.
Долг. Сражались, а если надобно — умирали. Дело такое. Нешуточное: фашизм.
Да он и об этом, пожалуй, не думает. Во всяком случае, не в таких торжественных выражениях. Глупое дело так рассуждать.
Воевали. Долг.
Сидит. Задумался...
Он (разъясняя):
— Штабных кораблей было двадцать пять, восемнадцать бронекатеров, двенадцать плотов — батарей, пятнадцать полуглиссеров. Армию, вернее, часть армии мы вели за собой на прицепах.
Я:
— На плотах?
Он:
— Да. Пожалуй, что на плотах... Во́ды в реках, понимаете ли, на наше счастье, весенние. Кое-где высоко стояла вода, несмотря на то, что шлюзы, как вам известно, противник, конечно, взорвал.
Одер? Ну да, для нас он был наподобие канала: по Одеру к Шпрее. Ведь Берлин — это Шпрее...
Воды — полые; берега — безлюдные, глянешь кругом — ни единого человека.
Я:
— А вы, если, конечно, можете, пожалуйста, поподробнее...
— Да я того... Я стараюсь. Чтоб поподробнее. Как было дело, так, стало быть, и докладываю... А вы записывайте, записывайте, чего ж.
Я:
— Ну хоть что-нибудь, пожалуйста, о природе!
Он:
— Э-эх. С моим удовольствием. Но, право же... Не знаю, чего сказать. Нам было не до природы. И все же, между прочим, уже зацветало на берегах. Конец апреля, начало мая. Для того чтобы очистить дорогу, приходилось бомбить каждый перекат на реке. Перекаты — в обломках. Мосты. Их, конечно, тоже взорвал противник. Смешно, но первыми прорвались к Берлину полуглиссеры. Команды на глиссерах всего ничего — по три человека (это если считать с капитаном). Но в деле они оказались весьма маневренными. Бывало, уже возвращаются, а мы по первому разу идем к Берлину. И... того... Поверите ли, наши матросы плакали, если на полуглиссере оказывался убитый матрос. Наши матросы становились во фронт и плакали. Извиняюсь, конечно.
Я (ледяным голосом):
— Где хоронили мертвых?
Он:
— На берегах рек. Не найти, должно быть, нынче этих могил.
Я:
— Сколько рейсов примерно бывало за ночь?
— А множество рейсов. Кто их считал. В берегах Шпрее — дзоты, это само собой. Враг не дремал, стрелял из укрытий. По нас. А как же? Здания, лежащие близко от берега, тоже того... встречали нас шквальным огнем. Довольно-таки интенсивным, надо сказать.
