Он:
— На берегах рек. Не найти, должно быть, нынче этих могил.
Я:
— Сколько рейсов примерно бывало за ночь?
— А множество рейсов. Кто их считал. В берегах Шпрее — дзоты, это само собой. Враг не дремал, стрелял из укрытий. По нас. А как же? Здания, лежащие близко от берега, тоже того... встречали нас шквальным огнем. Довольно-таки интенсивным, надо сказать.
Я:
— Можно ли считать, что основной задачей Днепровской флотилии была помощь армии? Подвоз солдат к Берлину?
Он:
— А как же! Именно так.
Я:
— Что вы видели, когда подходили к городу? Что чувствовали?
Он:
— А то, что надо кое-как поторапливаться.
Я:
— Можно ли полагать и верно ли это будет, что «содействие флота» при взятии Берлина исчерпывается высадкой армии в центре города? Что главные маневры флотилии разворачивались на реке?
Он:
— Пожалуй, что так.
Я:
— На Северном флоте тоже далеко не все принимали участие в морских операциях. Однако все воевали.
Он:
— А как же. Все воевали.
Я:
— Как жалко, что я не была ни на одном из плавтранспортов. Для того чтобы рассказать о маневрах «москитного» флота, нужно было вместе с вами войти в Берлин.
Он (удивленно):
— Да кто же это допустит, чтобы на военном транспорте — женщина? Это раз. А второе то, что там вовсе нечего было переводить. Переводить, как свистят снаряды, не надобно. Мы и так понимаем и понимали, что значит снаряд. Отчего же не понимать?
«На малых небронированных катерах и буксируемых пароходах небольшой отряд моряков-днепровцев перебросил в течение трех дней более шестнадцати тысяч солдат и офицеров в Берлин.
Подвиги моряков отряда полуглиссеров, их воинское мастерство и решительность в обеспечении переправ Девятого стрелкового корпуса в завершающие дни боев в Берлине достойны быть занесены в боевую летопись советского Военно-Морского Флота».
Я не умею и не хочу это говорить такими словами. Слов — много. Особенно в богатом русском языке. Но чувство, которое ведет мою руку, в этих строках.
Не умея быть хоть сколько-то военным писателем, я больше к тому, что сказано, не вернусь. Зачем?..
Каждый имеет право на исповедь, право взять в руку перо. Но не каждый вправе писать приказы.
Вот я их, стало быть, и не пишу. Я осмеливаюсь писать лишь скромную повесть о человеке.
Благословенна каждая могила безвестного; каждая ветка дерева над могилой безвестного; воды, вечно текущие — как жизнь, — в честь погибших воинов.
И нет за них возмездия, и нет им замены, и нет для них воскрешения, кроме как в дудочке пастуха, кроме как в вечных рождениях и вечных смертях. Кроме как в горечи моих слез (ничего не стоящих) и в старой моей тельняшке.
Люди!
Если можете, если в силах, простите друг друга в честь подвигов войны и не кричите, пожалуйста, друг на друга в память этих свершенных подвигов в очередях за малосольной селедкой.
Не здесь ли место этим строчкам? Должно быть, нет...
Но странице хозяйка я.
Флотилия расположилась у Одера. Неподалеку от Одера был медсанбат. Берлин находился от наших армий и флота всего лишь в тридцати километрах. Подтаскивая резервы, мы готовились к наступлению.
В районе Кюстрина была крепость.
Русские предложили противнику, укрывшемуся под защитой крепости, сдаться. Немцы не приняли предложения о капитуляции. Мы были вынуждены приступить к штурму.
Когда крепость была взята, немцы тут же выбросили белые флаги.
И на что, на что они их только не понавесили! На винтовки (носовые платки), на столбы посреди двора, на палочки, палки...
Все вокруг запестрело белыми тряпками. Полыхали по ветру простыни, прикрепленные к амбразурам крепостных стен.
Тем из немцев, кто уцелел и не в силах ходить, предложили добраться до нашего медсанбата (он находился на территории мельницы).
Начальник санбата, хирург, по званию майор, сказал персоналу:
— В данном конкретном случае я не имею права приказывать. Но помните, что мы медики. Пусть каждый действует так, как ему подсказывают личные убеждения и совесть.
Сестры ответили, что согласны потренироваться на ампутациях.
Начальник:
— Тренируются в первый раз на мертвых, а не на живых.
Он тоже был ранен. Всего три недели тому назад. Рана у него на ноге еще не вполне зажила.
Первым майор осмотрел молодого рыжего немца.
Ранение предплечья. Рана грязная. С отеками. Сгустки крови.
— Ампутация! — сказал врач. — В ране ткани одежды, кровь запеклась... Ранение не пулевое, осколочное. Если не примем меры, гангрена. Все.
Так он объяснил (через переводчика).
Раненый отвечал:
— Пусть я лучше умру, чем останусь без правой руки. Я рабочий. Без руки не смогу себя прокормить.
Хирург задумался.
— Хорошо. Подождем до завтра.
Раненому наложили асептическую повязку.
Пришло утро.
В операционной сняли повязку. За ночь рана порозовела. Ткань стала жизнеспособной.
— Рассечение. Обойдемся без ампутации, — сказал хирург. Так он объяснил (через переводчика).
И тут-то немец заплакал. Он зарыдал. И принялся целовать, рыдая, руки русского человека.
Этот врач высокого роста. Лицо у него спокойное. Волосы белокурые.
Прошла война. Врач демобилизовался, стал терапевтом. Однако в прошлом он был хирургом, был молод (лет двадцати пяти).
Лицо у врача полноватое. Брови светлые.
Военный в прошлом, он, как говорится, в свое время повидал виды.
...Руки, врача, как и прежде, большие, пухлые.
Когда-то, плача навзрыд, молодой немец целовал эти милосердные руки.
Войны побеждают лишь справедливые. Хозяин земли и жизни — только подлинный человек.
Велика милость русского человека.
Прекрасна, достойна и высокочеловечна профессия врача.
Нынче это мой лечащий врач.
И подумать только, за что мне такая честь?
Перед тем как навсегда уехать из Фюрстенберга, автобус с туристами проезжает улицу, где мы когда-то жили. Вот она — наша Флотская улица. Здесь, бывало, слышалась русская речь, наши окрики и равномерный нудный шумок мотоциклов. Мотоциклы были трофейные. Ребята с чисто детской, мальчишеской жадностью их достойным образом «оттрофеили», каждому — по скромному мотоциклу. Они то и дело драили, заводили, мыли свои драгоценные мотоциклы.
Здесь, на этой улице, мы повторяли давно надоевшие всем морские остроты. Вместо «ферштеен» (немецкого слова) «форштевень» (флотское). Вместо названия морского журнала «Вымпел» — придуманное нами «вымпел и закусил».
Улица бывших тельняшек, ленточек от лихо сдвинутых бескозырок. Не улица, а морская к о л о н и я. Редко пройдет по ней молодая немка, поглядывая исподлобья на наших ребят.
Наша улица длинная, так хорошо знакомая, одним словом — улица Флота.
Я сейчас с трудом узнаю ее. Вот как будто бы особняк нашего главнокомандующего? Здание политотдела; деловая квартира начальника штаба...
А так ли?
Так.
Я преподавала ему немецкий. Чудесный он был человек, небольшого роста, интеллигентный (подавал мне, бывало, шинель, как будто это манто француженки). Он был полноват, рыже-белокур. Густые волосы и молочная белизна кожи создавали впечатление свежевымытого ребенка.
У него была молодая жена и подобранная на дорогах Германии немолодая, травмированная переживаниями собака. Плохо было дело с немецкой собакой! Она ни слова по-русски не понимала. Мне приходилось переводить.
— Хочешь мяса?
Не понимает.
— Вильст ду флейш?
Виляет хвостом.
В кабинете начальника штаба на стене, напротив письменного стола, висела географическая карта. На карте то и дело передвигались флажки; каждый день изменялось на ней расположение флажков. Но я не была в ладах с географией и стеснялась расспрашивать, как и куда мы двинулись.
Когда я к нему заходила, мне навстречу тотчас же кидалась собака, клала большие лапы на плечи мне. Собака была большая, породистая. Выражение ее глаз — таинственное, звериное, но в них расположение и доброта. Остро и бойко торчали собачьи уши; большой шершавый язык норовил облизать мне лицо.
...За столом улыбающийся, белокурый, свежий — как только что принявший ванну двухлетний мальчик — начальник штаба. Он радовался встрече друзей.
Как все это далеко! В неведомом царстве, в невиданном государстве. Улица, где мы прежде стояли, мы, флот, нынче словно подернута пылью или, скорей, ржавчиной времени, будто бы все вокруг пожухло и пожелтело: здания, заборы, деревья! А разве может такое быть. Неужели все припорошено дальностью расстояния?
...Безлюдные улицы. Словно томная грусть и какое-то сожаление носятся здесь над крышами и домами.
Сожаление? О чем?
О прошедшей молодости.
Машина с туристами проезжает улицу Флота.
И вот уже позади она.
Я смотрю в окно застыло и скованно. Запомнить! Вобрать в себя! Унести!
