Александр Малюгин
Аферисты. BIG-ЛАЖА-TOUR, или Как развести клиента на бабло
Утром 25 февраля Вадиму Ларчикову сообщили, что Ледяной отель во французском Куршевеле, куда он лихо продал двенадцать путевок, растаял из-за резкого потепления в тамошних краях. Форс-мажор чертов. Придется возвращать деньги. Думать об этой неприятности не хотелось, и в полуоткрытую дверь спальни Вадим подсматривал за Дашкой. Это несколько успокаивало.
Разлегшись на полу, та ковырялась в своем игрушечном кухонном наборчике из «Ваnаnа-мамы», чистила и протирала сковородки, кастрюльки, разливала по кружечкам чай. И рассказывала кукле Маше, фаворитке, про свою горькую семейную жизнь (Дашка вышла замуж за Димку около девяти месяцев назад). Рассказывала как-то по-особенному, словно сказку на ночь читала:
– …И вот сон снится: мы мчимся на бричке, небо грозовое, черное-черное. И тут на дорогу выскакивает сотня рыжих лисичек – как я! – маленьких таких, уши остренькие. Я кричу Диме: «Стой, стой! Не дави лисиц!» А он ничего не слышит. Он ничего не слышит. «Опа-азды-ва-ем!..» – только кричит, – поправила задравшееся платьице куклы. – Ну скажи мне, куда он все время опаздывает, куда летит?
«Вот дура-лисичка!» – с раздражением подумал Вадим. Три дня назад Димка Курляндцев вылез из очередного запоя и спешил до запоя следующего подчистить свои изрядно запущенные дела. Он был куратором нескольких галерей, продвигал работы московских художников-концептуалистов на западный рынок, издавал журнал интерпретационного искусства под хлестким названием «Темные люди», выходящий, впрочем, крайне редко. А в перерывах между всей этой суетной беготней устраивал на дому что-то вроде публичных дискуссий. Благо квартира в бывшем цековском доме на Большой Бронной, завещанная Диме дедушкой – крутой шишкой при Хрущеве (Вадим снимал здесь комнату), – позволяла вмещать целую роту богемных персонажей. Особенно забавляла Ларчикова одна долговязая девица, полупрозрачная от диет. Вылитая Твигги[1]. Она упорно принимала его за личного Димкиного секретаря и, появляясь неожиданно, словно голубь в окне, на пороге его сингла[2], истерично кричала:
– Это надо непременно записать! Это будет очень интересно потомкам! Почему вы не идете к нам?
И Вадим как-то действительно заглянул на их сборище. Прихлебывая чай (друзья знали о болезни Курляндцева, поэтому спиртные напитки находились под запретом), гости слушали мохнатого, похожего на Льва Бонифация, молодого человека. Это был импровизированный спич о Родине. Запомнилась наизусть одна довольно длинная и заумная фраза оратора, странным образом осветившая давнее стремление Ларчикова пребывать, как Фигаро, то тут, то там: «Если говорить об индивидуальных ощущениях, то я нахожу, возвращаясь, это место постоянно разным: то дискомфортным и плохим, то эйфорически замечательным. Может быть, все объясняется тем, что это место пока не стало никаким, оно, как эмбрион в материнской утробе, постоянно меняет свои облики. В результате я нахожусь в состоянии, когда не могу постоянно жить здесь, но и на Западе оставаться не могу. Маятникообразная ситуация».
Дашка, не вставая с пола и не выпуская из рук фаворитку, бросила Вадиму:
– Подслушивать вообще-то нехорошо. Просто неприлично! Даже Маша покраснела. – И она ткнулась орбакайтевским носиком в бледное лицо куклы. – Сейчас какой-то мужик придет. Он из Израиля. Дима просил встретить и напоить чаем. А мне неохота. Встреть, а? И тогда я тебя прощу за подглядывание. А так не прощу.
– Да встречу, блин! – рявкнул Ларчиков, его бесило, когда Дашка впадала в детство больше чем на десять минут.
До прихода гостя стоило бы прозвониться по растаявшему в Куршевеле отелю, но заскулил домофон.
– О, это Израиль! – воскликнула лисичка.
Ларчиков поступил на работу в «Пантера-тур» по рекомендации Любы Гурской, своей бывшей одноклассницы, приехавшей в Москву из Краснодара лет на шесть раньше Вадима. Гурская долго болталась в секретарях, но однажды, редкая красавица с влажными немигающими глазами и губами цвета фуксии, еще в школе получившая за свою неуступчивость прозвище Любка-Кремень, все же пересилила себя и поужинала бараньими ребрышками с гендиректором «Пантеры». За этим последовало резкое повышение Любы в должности – она поднялась до зама. А выражение «пойти по ребрышкам» стало крылатым в туристической тусовке Москвы, наряду, скажем, с фразой «отель минус три звезды», означающей катастрофические условия проживания.
Так вот, очутившись в столице, Вадим после первых обломов сразу позвонил Любе. С пятого по восьмой класс они сидели за одной партой, были влюблены друг в друга, и поэтому, как считал Ларчиков, Гурская не могла не помочь. И он не ошибся. Любка нашла ему комнату у бабки, а затем устроила в свою фирму. Само это устройство было произведено по-хитрому, но только чуть позже Вадим оценил всю дальновидность старой знакомой: Гурская не рекомендовала Ларчикова напрямую, она просто соврала шефу, что его добивается по телефону некий молодой человек «с большим опытом работы в ведущей провинциальной турфирме». Ариэль Михайлович поговорил с кандидатом около трех минут и, даже не заглянув в его паспорт с краснодарской пропиской, взял в отдел бронирования, где как раз освободилось место.
Итак, хитрый ход со звонком «с улицы» Вадим оценил чуть позже, когда Люба предложила ему провернуть одну аферу. «Пантера-тур» специализировалась на деловых поездках и продаже билетов, сотрудничая с крупными корпоративными клиентами. Затушив окурок в раковине, Люба обрисовала Вадиму свой план. Гениальный и простой, как бараньи ребрышки.
Их контора торговала билетами почти всех авиакомпаний, имеющих филиалы в Москве. Те предоставляли пустые бланки, а «Пантера», сбагрив часть билетов, раз в месяц перед ними отчитывалась. И отправляла на счета какой-нибудь немецкой «Люфтганзы» или голландской KLM деньги – за минусом комиссионных, разумеется.
Незаполненные бланки хранились в сейфе. Однако из-за общей безалаберности, царившей в офисе по вине самого Ариэля Михайловича (он имел еще сеть зоомагазинов в Москве и турфирме уделял внимание постольку-поскольку), ключ от сейфа все время торчал в замке. Посему и доступ к ценным квиточкам, за пропажу каждого из которых авиакомпании сдирали штрафы в размере нескольких сотен долларов, имел любой работник «Пантера-тур».
В тот день, когда Гурская излагала свой план, из представительства американской табачной фирмы пришел факс: десять служащих хотели попасть на традиционный бразильский карнавал и просили оформить им бизнес-класс на рейс Москва – Рио-де-Жанейро и обратно. По замыслу Любы, Ларчиков должен был позвонить америкосам и объявить, что «Пантера-тур» меняет свои банковские реквизиты и поэтому временно принимает наличные. И что он готов приехать в их контору, отдать билеты и забрать кеш. Билеты стоили пять тысяч долларов каждый, и сумма выходила кругленькая – пятьдесят штук. Вадим набрал номер. Клиенты хмыкнули, но согласились – они привыкли к российскому бардаку.
Когда все ушли обедать в «Елки-палки» (Ларчиков, маявшийся гастритом, питался одним инжиром, присланным мамой из Краснодара), он вынул из сейфа пустые бланки авиакомпании «Дельта» и сунул их в журнал «Большой город», который, в свою очередь, запер в ящике стола. После работы, когда офис обезлюдел, Вадим забронировал десять мест до Рио и обратно. Заметив, что у него дрожат пальцы, отхлебнул из медной фляги, подаренной армейскими друзьями в честь «ста дней до приказа», пару глотков дешевого молдавского коньяка. Дрожь унялась.
Заполнив бланки билетов, Ларчиков, как и положено по инструкции, вырвал из каждого зеленые и розовые купоны. Зеленые для отчета отправляли в авиакомпании, розовые оставались в агентстве. Рискованные манипуляции заняли примерно полтора часа. С Любой у него была договоренность, что, прежде чем ехать к заказчикам, он позвонит ей из телефона-автомата. Прихватив билеты и избавившись от всех купонов, Вадим поспешил к ближайшей станции метро.
Гурская, хихикнув в трубку, похвалила Ларчикова и сказала, что после операции будет ждать его в своей «хонде» возле «Седьмого континента», в двух шагах от офиса табачных королей. Поделив деньги, они должны были определиться, как им жить дальше, да и вообще отметить удачную аферу.
– Впрочем, тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо! – воскликнула суеверная еще со школы Гурская.
Кстати, они и расстались из-за Любкиного суеверия. В восьмом классе платонические отношения стали переходить в чувственные, тактильные. Вадим касался ее руки под партой, особенно на какой-нибудь ненавистной геометрии, – это успокаивало. Прижимался будто невзначай в троллейбусе, завязывал кончики прядей в дьявольские узелки, чтобы потом самому старательно распутывать, задевая шею и плечи. Плавно, неумолимо они приближались к взрослому миру, карту которого изучили в этих местах уже достаточно хорошо. Все изменил случай. Точнее, желтый цвет. Вадим как-то пригласил Любу на фотовыставку «Екатеринодар в начале ХХ века». Терпеливо ждал ее у дверей галереи с желтой розой в руке. Лицо девушки вдруг изменилось при встрече. Розу она не взяла. Прошли в зал, и тут Люба покачнулась, и Ларчиков еле удержал ее на ногах. «Ты специально меня сюда затащил? – воскликнула она. – Эта дурацкая желтая роза, эти дурацкие пожелтевшие снимки!» – «А что в них плохого?» – изумился Вадим. «Желтый цвет к измене, идиот!» И на следующий день Люба пересела за первую парту к Сереге Хургину…
