Обедали вшестером в доме у Майка Шофилда в Лондоне: Майк с женой н дочерью, мы с женой и Ричард Пратт.
Ричард Пратт имел репутацию гурмана. Он был президентом маленького кружка «Эпикурейцев» и каждый месяц рассылал его членам очередной выпуск «Рассуждения о кулинарии» собственного сочинения. Время от времени он задавал обеды с изысканным угощением и дорогими винами, не курил, чтобы не пострадала чувствительность ротовой полости, а про вино, как правило, говорил в немного странной манере, употребляя эпитеты, обычно относимые к живым существам.
— Надежное вино, — сообщал он. — Пожалуй, чересчур скромное и застенчивое, но вполне надежное.
Или же:
— Вино симпатичное. Веселое, добродушное. Отчасти, может быть, легкомысленное, но, право же, симпатичное.
Я дважды обедал у Майка вместе с Праттом, и Майк с женой оба раза лезли из кожи вон, чтобы не упасть лицом в грязь перед прославленным знатоком. На сей раз они приложили, по-видимому, не меньше усилий. Войдя в столовую, я с первого взгляда понял, что приготовлен пир. Высокие свечи и чайные розы, сияющее серебро и три бокала, поставленные перед каждым прибором, а более всего тонкий проникающий аромат жареного мяса, шедший с кухни, предвещали прекрасный вечер.
Усевшись, я вспомнил, что оба предыдущих раза Майк держал с Ричардом Праттом пари о кларете[1], предлагая ему определить лозу и сбор. Пратт утверждал, что это совсем нетрудно, если только виноград собран в хороший год. Каждый раз Майк бился об заклад на дюжину кларета, и каждый раз Пратт соглашался и выигрывал. Я был уверен, что игра повторится и сегодня, так как Майк всегда был готов рискнуть, лишь бы доказать, что его вино заслуживало внимания знатока, а Пратт, со своей стороны, получал удовольствие, со скромной гордостью демонстрируя эрудицию.
Сначала подали большое блюдо снетков, до хруста прожаренных в масле, а к ним мозельское. Майк встал и самолично разлил его, а когда сел, я увидал, что он наблюдает за Праттом. Бутылку он поставил передо мной так, чтобы я мог прочесть этикетку: «Геерсле, 1945». Он наклонился ко мне и прошептал, что Геерсле — это маленькая деревушка на Мозеле, знали о которой только в Германии. Вслух он сказал, что это совершенно необычное вино, что урожай винограда очень мал и до иностранцев оно практически не доходит. Он сам побывал в Германии прошлым летом в надежде раздобыть несколько дюжин бутылок, и ему действительно в конце концов разрешили приобрести их.
— Не думаю, чтобы оно было сейчас еще хоть у кого-нибудь в целой Англии, — заключил он и посмотрел на Ричарда Пратта. — Замечательное качество мозельского, — продолжил он вслух, — это что его можно подавать перед кларетом. Вместо него зачастую подают рейнское, но это по незнанию. Рейнское погубит нежный кларет, не правда ли? Перед кларетом подавать рейнское — варварство! Вот мозельское — мозельское в самый раз.
Майк Шофилд был брокером — биржевым маклером и, как большинство своих собратьев, стеснялся, почти стыдился, что заработал столько денег, обладая столь малыми способностями. Он в глубине души знал себе цену, знал, что он в конечном счете спекулянт, лощеный, очень респектабельный, не очень щепетильный спекулянт, и понимал, что все его друзья знают об этом. И он тянулся к культуре изо всех сил и развивал в себе литературный и эстетический вкус — к картинам, музыке, книгам и прочая. Его небольшая импровизация о рейнском и мозельском тоже относилась к миру культуры, к которому он старательно приобщался.
— Не правда ли, славное винцо? — спросил он, глядя по-прежнему на Ричарда Пратта.
Я видел, как он, опуская голову к тарелке за новой порцией снетков, всякий раз исподтишка поглядывал на другой конец стола. Я почти физически ощущал, как он ждет, чтобы Пратг пригубил и опустил бокал с довольной и удивленной, может быть даже изумленной улыбкой. Тогда завязалось бы обсуждение, и он рассказал бы про Геерсле.
Бокал Ричарда Пратта стоял нетронутый. Он был целиком поглощен беседой с восемнадцатилетней дочерью Майка Луизой. Полуобернувшись к ней, он улыбался и, сколько я мог судить, рассказывал ей историю про шеф-повара в парижском ресторане. Говоря, он наклонялся к ней все ниже и ниже, словно падая, и бедная девочка откидывалась от него все дальше и дальше, вежливо кивая и глядя ему не в лицо, а на верхнюю пуговицу жилета.
С рыбой было покончено, служанка обошла стол и собрала тарелки. Подойдя к Пратту, она увидела, что он еще не прикоснулся к еде, и в нерешительности остановилась. Пратт увидал ее, жестом велел отойти, прервал беседу и принялся за еду, быстрыми движениями вилки накалывая хрустких темных рыбешек и закидывая их в рот. Очистив тарелку, он взял бокал, в два коротких глотка отправил вино вслед снеткам и незамедлительно вернулся к прерванному разговору с Луизой Шофилд.
Майк все видел. Он сидел рядом со мной, очень спокойный, сдержанный, и не отрывал глаз от гостя. Его круглое жизнерадостное лицо слегка вытянулось, но он ничем не выдал себя, сдержался и промолчал.
Вскоре служанка принесла следующее блюдо — ростбиф. Она поставила его перед Майком. Тот встал и лично занялся мясом, отрезая тончайшие куски и аккуратно кладя их на тарелки, которые служанка затем ставила перед обедающими. Раздав всем и положив мясо себе, Майк отложил нож и оперся двумя руками на край стола.
— Ну а теперь, — сказал он, обращаясь ко всем, но глядя в упор на Ричарда Пратта, — теперь — кларет. Теперь я, с вашего позволения, пойду принесу кларет.
— Вы принесете, Майк? — переспросил я. — Откуда?
— Из моего кабинета. Он там стоит, откупоренный, чтобы подышал.
— А почему в кабинете?
— При комнатной температуре. Двадцать четыре часа.
— Да, но почему в кабинете?
— О, это лучшее место в доме для него. В прошлый раз Ричард помог мне выбрать.
Услыхав свое имя, Ричард поднял голову.
— Не правда ли? — сказал Майк.
— Да-да, — серьезно подтвердил Ричард. — Именно так.
— В моем кабинете, сверху, на книжном шкафу, — сказал Майк. — Это то место, которое мы с Ричардом выбрали: вдали от сквозняков, при неизменной ровной температуре. А теперь я, с вашего позволения, принесу его.
При мысли о перемене вина и о возможности еще раз поговорить о вине его настроение улучшилось, он поспешил к двери и через минуту вернулся, осторожно, не ускоряя шаг, держа обеими руками плетеную корзинку, в которой этикеткой вниз лежала темная бутылка.
— Ну! — вскричал он, приближаясь к столу. — Как насчет вот этого, Ричард? В жизни не угадаете!
Ричард Пратт медленно обернулся и глянул на Майка, потом его глаза остановились на бутылке, лежавшей в корзиночке. Он плоско и надменно приподнял брови, выдвинул вперед нижнюю губу и сделался вдруг высокомерен и уродлив.
— В жизни не догадаетесь, — настаивал Майк. — Хоть сто лет пробуйте.
— Кларет? — снисходительно уточнил Ричард Пратт.
— Безусловно.
— Значит, из какого-нибудь маленького виноградника?
— Может быть, Ричард, может быть. А может, и нет.
— Но сбора хорошего года? Одного из действительно удачных лет?
— Да, это я гарантирую.
— Тогда это навряд ли должно быть трудно, — сказал Ричард Пратт, скучающе растягивая слова.
Мне показалось, однако, что в его нарочитой скуке и вялой манере тянуть слова было что-то странное — злая морщинка между глазами и затаенная напряженность.
— Нет, это трудный орешек, — возразил Майк. — Я не настаиваю на пари.
— Правда? Почему же? — и вновь медленный надменный изгиб бровей и напряженный холодный взгляд.
— Вам будет слишком трудно.
— Вы, видно, не очень высокого мнения обо мне.
— Мой дорогой, — сказал Майк, — если вы так настаиваете, я готов.
— Определить кларет — это не очень трудно.
— Вы хотите побиться об заклад?
— Я, разумеется, хочу заключить пари, — подтвердил Ричард Пратт.
— Ну хорошо, тогда как обычно: на дюжину этого же вина.
— И вы полагаете, что я не смогу определить, что это, так?
— Вообще-то я, при всем моем уважении, не думаю, что вы выиграете.
Майк прилагал все усилия, чтобы оставаться в рамках приличия, в отличие от Пратта, который не скрывал своего презрения ко всей затее. Как вдруг следующий вопрос выдал его несколько больший интерес.
— А если мы с вами поднимем ставку?
— Нет, Ричард, дюжины вполне хватит.
— А если пятьдесят дюжин?
— Нет, это того не стоит.
Майк, выпрямившись, стоял возле своего стула во главе стола, осторожно держа затейливую плетеную корзиночку. У края его ноздрей появилась белая полоса, рот был крепко сжат.
Пратт откинулся в кресле и с поднятыми бровями, полузакрыв глаза, с легкой улыбкой в уголках губ смотрел на него. И вновь я то ли увидел, то ли мне показалось, что в его лице скрыто что-то тревожное, то ли напряженная тень между глазами, то ли хитрый блеск в глубине черных зрачков.
