Серёжка уже знал, видел, как бабушка совала несколько минут назад под подушку в гроб к тётке его письмо, и теперь желал только одного: быстрее бы заколачивали этот гроб и засыпали землёй, чтобы письмо быстрее попало к его родителям.
Когда над тёткиной могилой поставили большой жёлтый деревянный крест, и все потихоньку потянулись с кладбища к поминальному столу, который был накрыт в их подворье, Серёжка стоял у могилки и думал: передала ли тётка письмо родителям? То-то они, поди, сейчас радуются за него! Ведь когда они погибли, Серёжка ещё в школу не ходил и писать не мог, а теперь.
— Папочка, мамочка, я вас очень люблю, — сказал Серёжка и впервые с момента тёткиной смерти заплакал. Плакал он долго, навзрыд: ему очень не хотелось в детский дом.
ЮРИЙ МАКАРОВ. РОВЕНЬСКИЕ ЗАЛЕПУХИ
Никифор Петрович настоящий пасечник. Пасечник, можно сказать, с большой буквы. Прожил он уже семьдесят восемь лет, а бортничеством из них занимается уже все сорок пять. Кажется, о пчёлах он знает всё, а то и больше. Только зацепи, так он тебе такого о пчеле нарассказывает, да всё так интересно и ладно, что поневоле сам захочешь пасечником стать.
Вот сидит он у себя в садочке под июньским солнышком. Пчёлы носятся, как угорелые, а он подрёмывает на ослончике в соломенной шляпе, руки на колени положил, но одним глазом всё ж за процессом медоноса наблюдает.
— Бать, что ты тут сидишь?.. Жарковато, шёл бы отдохнул, — говорит ему сын Николай, с которым он доживает свой век.
— А мне не тяжело…
— Да всё равно пошёл бы, прилёг… А ты всё смотришь, смотришь — чего там смотреть?
— А вот смотрю, Николай, — лукаво улыбается одними глазами Никифор Петрович и тычет пальцем в улей, — видишь, во-о-он та пчела, гляжу — уже сто пятьдесят первый раз взяток в улей попёрла…
В школе выпускной вечер. После торжественной части традиционный праздничный ужин в школьной столовой, в котором принимают участие учителя, выпускники и их родители.
В разгар ужина родительское крыло, желая развлечь своих чад, наскоро приготовило номер художественной самодеятельности.
— Пётр Ильич Чайковский, — объявил ведущий. — «Танец маленьких лебедей»! Исполняет квартет родителей.
Баянист заиграл бессмертную мелодию из балета «Лебединое озеро», и на площадке появились, взявшись крест-накрест за руки, в импровизированных пачках «маленькие лебеди». Это были, все как один, рослые брюхастые мужчины. Они неуклюже топали ногами и двигались по площадке то влево, то вправо.
— Ого, а лебеди-то, видать, подращенные, — прозвучал на всю столовую чей-то восхищённый бас.
Деду Василию Ефремовичу семьдесят девять лет. Невестка Варя говорит ему:
— Тато, слышали, — дед Гаврюшка умер?
— Да ты что?.. Он же молодой!
— А сколько это ему лет?.. — глядя на отца, удивляется Варя.
— Да такой, как я…
На рынке, у лотков с рассадой, крутится девица из серии «всё на ней и всё при ней». Наклоняется над лотками, рассматривает аккуратно упакованную в пластмассовые стаканчики рассаду помидоров, перца, баклажанов. Всё бы ничего, да одета девица уж больно легко. Блузочка короткая, пуп не закрывает, от юбчонки одно подобие — только над рассадой в ней и наклоняться… Да уж…
За ней во все глаза наблюдает небритый мужчина, которому явно за шестьдесят. Одет он, скорее всего, в ту одежду, которую купил ещё при социализме. Поверх клетчатой рубашки накинут серый простецкий костюм, по которому полосочками течёт коричневая нитка, из того же материала брюки, заправленные в носки, а на ногах кеды, которых я не видел на людях около двадцати лет.
Девица, видимо, чувствует на себе пристальный взгляд мужчины, мельком поглядывает на него раз, два, а потом, не выдержав:
— Ну что ты на меня уставился, папаша?..
Мужчина, ни капли не смутившись:
— Заканчиваю тебя раздевать, дочка…
Сеня Финожкин был настоящим рыбаком-любителем. Азарта рыбацкого в нём на десятерых бы хватило, а умения, да можно сказать, мастерства и того более. Особенно ему хорошо удавалось ловить крупных голавлей. Да и другая рыба к нему на крючок прямо-таки сама шла. Бывало, сидит рядом с другими рыбаками — ни у кого не клюёт, а у него раз за разом, только успевает рыбёх-дурёх на кукан нанизывать. Мужики о нём так говорили: «Сенька лишь бы воду увидел, хоть в тазу, а уж рыбу он оттуда вытащит».
Жил он со своей женой Витой и трёхлетней дочкой Леночкой в общежитии. Рыбалку ставил превыше всех дел.
Утром, до работы — он на речке. В обед — поел, не поел — опять на речке. А уж после работы — до самой ночи рыбалка. И так с весны и до самой середины лета. И тут вдруг сильно задождило. Не вырваться на речку, хоть она и под боком.
Остался вечером дома, осмотрелся: ни Виты, ни Леночки, да и вещей их дома нет. Как? Куда подевались? Поехал он в Айдар, к тёще — нет там семьи. Поехал на родину, в Белокуракино — и там нет. У Сени в мозгу коротить стало, ума приложить не может, куда семья подевалась. А Коля Жареный, сосед по этажу в общежитии, его и просветил:
— Ты Витку с дитём ищешь? Так она ж на Полевой уже с месяц как с Толиком Накидным живёт! Там Накидного твоя дочка, небось, уже и папкой зовёт…
Как Сеня уладил вопрос с женою — никому неизвестно, но домой она вернулась. А удочки свои, стереоскопические, на глазах у всего двора Сеня об колено ломал.
Мужики, склонные к рыбалке, просили:
— Сеня, не ломай, нам продай, мы тебе за них по пятнадцать рублей дадим…
— Не-е, мужики, — зловеще сверкал глазами Сеня. — Что вы, не видите, до какого блудоядства эта рыбалка доводит? Не бывать вам такими рыбаками, как я!..
Маринке двадцать один год. Она разговаривает со своей бабушкой Полей. Бабушка привычно затевает разговор о будущем замужестве внучки. Разговор этот не первый, и Маринка сразу переводит его на шутливую волну.
— Да, бабуль, — улыбается она, — молодёжь сейчас ретивая, так и поджимает, так и поджимает… Вон уже и семнадцатилетние замуж выскакивают. Так недолго и в девках засидеться.
Бабушка Поля, однако, воспринимает эти слова серьёзно:
— Да то и запросто, — говорит она. А потом как-то вкрадчиво: — Вну-чечка, а как же ты собираешься замуж-то выходить, за кошелёк или по любви?
В ответ Маринка звонко смеётся:
— По глупости!
КАК СКАЗАНО — ТАК И СДЕЛАНО
У здания Сбербанка, давая дорогу прохожим, на тротуаре разговаривают две женщины. Одна пожилая, по одежде видно, что приехала из какого-то села. Вторая молодая, одета более современно, видно, что не первый год живёт в райцентре. Я оказываюсь их невольным слушателем, из их разговора понимаю, что они односельчанки, и слышу, как пожилая говорит:
— А баба Маня сказала: «Девчатам так и передай — бессовестные они. Не звонят, не приезжают…» Так я вот тебе так и передаю — бессовестные вы…
— Ой, да какое ж ей спасибо! — прямо поёт молодая, — Дай ей Бог здоровья! Нехай не болеет!
От станции Солидарная, теперь это уже в Украине, до разъезда, который в народе почему-то называли Африка, ходила электричка, которую, опять же по-народному, называли «муха».
В Солидарную из так называемой Африки приехала бабка по кличке Коза. Козой её прозвали за то, что при ходьбе она как-то странно вскидывала правую ногу вверх. На станцию бабка приехала, чтоб продать кое-какие овощи проезжающим пассажирам. В своей выручке она не досчиталась одного рубля и тридцати двух копеек, решила, что её обокрали, и направилась в отделение милиции. С такими заявлениями она обращалась туда не впервой и была для тамошних сыщиков, как кость в горле.
В окне дежурки торчала голова милиционера. В отделении он был новеньким. Недавно переехал в Солидарную из Валуек.
— Сынок, опять меня обокрали, — запричитала бабка. — Рубель и тридцать две копейки упёрли. Ты уж найди того подлеца, он полдня около меня ошивался…
— Так, бабушка, не волнуйтесь. Сейчас запишем, кто вы такая, откуда, потом вы напишете заявление о пропаже. Думаю, всё будет в порядке. Итак, фамилия, имя, отчество ваше?
— Так меня тут уже записывали… Акулина я… Акулина Филипповна Бузько…
— Ага, хорошо. Откуда вы?
— Да с Африки…
— А приехали на чём?..
— На «мухе»… Наши на ней все ездят.
Дежурный снял картуз, поерошил свой короткий чуб:
— Так, бабушка, давайте сначала… Откуда вы будете?
— Да что ты такой непонимучий? Тут все знают, что с Африки я…
