Пусть останется только надежда.
Наби Хазри
Новость, всколыхнувшая небольшую улочку за мечетью Таза-пир, была подобна пожару, раздуваемому ветром.
Гаранфил выходит замуж!
Длиннокосая Гаранфил, тоненькая, с тихими, бездонно темными глазами на нежном, легко розовеющем лице… Когда она шла по улице со стареньким портфелем и ветер вскидывал над плечами крылья школьного фартука, озорно обтягивая еще по-девчоночьи острые грудки, самые хулиганские мальчишки, присмирев, провожали ее долгими, беспокойными взглядами. Вздыхая, переглядывались старухи, похожие на ворон в своих низко надвинутых черных келагаях. «Салам алейкум», — тихо говорила соседям Гаранфил и краснела, пряча глаза за мохнатыми ресницами. «Алейкум салам, доченька, — отвечали соседи, — да будешь ты утешением своей матери». И снова вспыхивала Гаранфил, чуть приоткрывая в сдержанной улыбке яркие, будто накрашенные, губы.
Маленькая, тесная улочка, карабкающаяся от мечети в гору, не имела почетного названия — просто Параллельная, Третья Параллельная. Когда кто-нибудь с соседних улиц искал керосиновую лавку или старую Сарию, промышлявшую всякими целительными снадобьями из трав — от дурного глаза, от колик в животе или бесплодия, — люди говорили: «Это там, где живет Гаранфил».
Вот какая красавица была Гаранфил. Случалось к ногам ее, обутым зимой в резиновые ботики с бархатными отворотами, летом — в босоножки на деревянной подошве, летели из подворотни записки с пылкими признаниями влюбленных мальчишек. Но ни разу не нагнулась, не подняла записку Гаранфил; она только убыстряла шаги и краснела. Даже пробор в туго стянутых над чистым, округлым лбом волосах делался розовым. Когда сын сапожника Муса — у него одна нога была короче — из-за этого его и на фронт не взяли — начал вдруг вечерами играть на дедовском таре, вся улица знала: для Гаранфил играет Муса. «Выйди, выйди, душа моя, — пел Муса, — свет глаз моих, ослепших от тоски по тебе». Замирали притаившиеся в темени дворы, слушая, как стонут и плачут струны под пальцами Мусы.
«Бедный, он заболеет от любви, — судачили женщины. — Кто прокормит тогда братьев и сестер… Отец на войне пропал… В золотые руки дело отца перешло».
Негромкий, глуховатый голос то замирал, то взвивался, как от боли.
«Выйди, выйди, джейран мой, прекрасная, как луна… В сердце моем умирает даже надежда…»
Но ни разу не вышла за ворота Гаранфил, даже отворачивалась, завидя издали стройного, чуть прихрамывающего парня в большой, с чужого плеча телогрейке. Правда, сапоги Муса носил дорогие, из настоящего хрома, — сам шил. И отпущенные усы очень шли его худощавому, скуластому лицу. Да что толку? Сколько ни смотри в узкое, всегда плотно занавешенное окно Гаранфил, даже кончика бровей не увидишь, только разве взглянешь на нее, когда из школы идет, скромно опустив свои прекрасные, лучистые глаза.
Безусые сверстники Гаранфил почти все уже работали, кто на заводе, кто на промысле или на стройке; в каждой семье теперь недоставало кормильца. Вечерами они собирались под единственным деревом на пыльной улочке, старым тополем, курили потихоньку от взрослых, пряча в кулак самокрутки, переговариваясь осипшими от усталости голосами.
— Вот кончится война, придет отец… В мореходку пойду. Большие деньги в море платят. И тогда… — Эльдар с непривычки давился табачным дымом.
Керим больше помалкивал. Он до седьмого класса учился вместе с Гаранфил, а теперь работал на промысле, иногда в две смены. Привалится к дереву, закроет глаза, не поймешь, спит или о чем-то думает.
Главным в компании был Музафар — он учился на шофера. Важно сплевывая вязкую, горькую от курева слюну, все жаловался на своего инструктора: «психованный старик». «Старику» было тридцать лет, он приходился Музафару дальним родственником; собственно, он и пристроил мальчишку в транспортную контору.
— Я уже и сам могу за рулем — не дает. Рано, говорит. Это все мать, бегает, просит — «побереги сына». Женщина, она и есть женщина, ей разве объяснишь… Скорей бы отец вернулся, вот тогда…
Остряк и задира Мурсал, посмеиваясь, читал ругательные стихи про Гитлера, которые сам сочинял, — один раз его даже в заводской многотиражке напечатали, и захватанная эта газета обошла все дворы их улочки. Мурсал даже про Гаранфил сочинял стихи.
Гаранфил, эй, Гаранфил!
На всю жизнь тебя полюбил,
Пусть никто тебе не мил,
Моей будешь, Гаранфил,
Мурсалу очень хотелось послать ей эти стихи по почте, да все не решался; вдруг обидится, матери своей скажет, так его матери ругаться придет. Вся улица узнает, засмеют. Нет, он уж лучше подождет. Кончится война, придет отец, вот тогда…
Все, что не договаривали ребята, многозначительно и туманно ссылаясь на «потом, когда вернется отец», было связано с Гаранфил.
В те годы рано взрослели мальчишки. Все, кто носил папаху и имел силу в руках, ушли на фронт. Уже и старшим сыновьям стали приходить повестки из военкомата. Тяжкая ноша легла на плечи женщин и подростков. Матери уходили из дому на рассвете, возвращались затемно. Женщины водили трамваи, начиняли снаряды, стояли у станков… Могильщиков и тех не осталось на кладбищах это тоже делали женщины, с трудом долбили лопатами и ломами скалистый грунт, хоронили умерших.
Женщины и подростки.
Недоедали, недосыпали… Терпели. Никто не жаловался. Рядом с матерями мужали мальчишки, забыв про брошенные голубятни, футбольные мячи, учебники. Гордились, получая не иждивенческую, а рабочую карточку на хлеб, учились с достоинством, как это делали отцы, выкладывать перед матерью зарплату, курить и сквернословить по-взрослому, покрикивать на младших, привыкали спать стоя в трамваях, терпеть голод и холод, не хныкать от содранных в кровь ладоней. И уже совсем не по-детски смотрели на соседских ровесниц.
Но светом в глазах, тайной мукой и радостью, мечтой и надеждой была красавица Гаранфил.
И вдруг — Гаранфил выходит замуж!
Растерянной стаей галдели под деревом мальчишки.
«Не может быть!»
«Кто сказал?!»
«Откуда взялся жених? Ни один мужчина не переступал калитки дома Гаранфил!»
«Ну, тихоня! Ну, скромница! Только-только девятый класс закончила!»
Вечером стало слышно, как то тут, то там хлопают калитки; несмотря на усталость, со двора во двор сновали женщины, пытаясь выведать подробности. Сурово поджав губы, осуждающе переглядывались старухи. «Ай, аман,[1] какая свадьба? Война идет. Как могла такое Бильгеис? И жениха никто не видел!»
И тут вездесущая Сария вспомнила. Был, оказывается, такой день: незнакомый мужчина с большим букетом цветов как-то прошелся по их улице, разглядывая номера домов. С ним еще женщина пожилая была. Постояли, постояли перед домом Бильгеис и вошли в калитку. Представляете? Без стука вошел, как хозяин. И калитка, странно, оказалась незапертой…
— Клянусь хлебом, собственными ушами слышала голос Бильгеис. Добро пожаловать, сказала. Дорогим гостем будете, сказала. Чтоб мне не сойти с этого места! — Рассказывая, Сария то и дело помаргивала маленькими бесцветными, лихорадочно блестевшими глазами. — Он это, он. Кому еще быть?
— Молодой? Красивый? Как одет был?
Сария всплеснула сухонькими руками:
— Не приведи аллах, просто урод! Рыжий, страшный. В отцы годится Гаранфил. Девочка — как цветок! Второй такой красавицы на всей Шемахинке нет! Что делает Бильгеис, что делает!
Соседи подступали все ближе, и Сария, чувствуя себя в центре внимания, по зернышку выдавала подробности.
— Да, да! Я, как его увидела, сразу догадалась. Прямо без стука… Роста маленького, да к тому же горбатый. И походка… Голову высоко держит, чтоб спину кривую скрыть. Аи, горе, горе! Коршун лебедь нашу похитил!
— Врет она все, — шепнул ребятам Мурсал. — Не может этого быть! Ха, кто не знает старуху Сарию!
Молча, с любопытством поглядывая на затемненные окна домика, где жила Гаранфил с матерью, расходились женщины — завтра чуть свет на работу. Быстро обезлюдела улица, только мальчишки топтались под старым тополем, нехотя откликаясь на зов матерей.
— Врет, не может этого быть! — Мурсал хохотнул с нарочитой веселостью. — Вот увидите. Через неделю первое сентября, и она пойдет в школу. В десятый класс. Вот увидите!
Но дальнейшие события, увы, с каждым днем подтверждали слова Сарии. Красавица Гаранфил не выходила из дома; обычно она с утра отправлялась в очередь за хлебом, потом шла на базар за помидорами, зеленью… Иногда просто выглядывала из окна, задумчиво теребя кончик косы. А тут затаилась, вроде и не было ее в доме. Зато зачастили к ним незнакомые женщины с какими-то свертками, корзинами. Было слышно, как Бильгеис выбивает ковры, гремит посудой. По вечерам из-за стены тянуло самоварным дымком.
