Грусть постепенно растворялась, таяла, уступая уверенности в собственной правоте. Бильгеис подошла к окну, опустила светомаскировочный рулон черной бумаги, повздыхала над неубранным столом — не было сил даже убраться, — доплелась до дивана и мгнобенно уснула.
Ей приснилось их абрикосовое дерево, как будто оно снова зацвело по осени и Гаранфил в свадебном наряде летает вокруг, летает, изредка касаясь земли тонкими белыми каблучками. Во сне подумала — к добру сон. Дерево в цвету всегда к добру. Все хорошо будет.
А улица еще долго не спала. Мальчишки не успели даже обговорить случившееся. Керим первый заметил длинную сутуловатую фигуру участкового. Тот шел, сипло дыша на подъеме — у него была астма — изредка высвечивая фонариком номера домов. Заметив под деревом ребят, он остановился, тяжко, с присвистом в бронхах откашлялся.
— К кому, дядя Мансур?
— Эльдар… Эльдар Бабаев. Завтра в восемь в военкомат. Держи повестку.
— С вещами?
— Не знаю. Не сказали. Но… Пусть мать приготовит на всякий случай, он поплелся дальше, пятнышко света запрыгало по стенам, нащупывая номера домов.
Через несколько минут за темным окном вскрикнула, заплакала мать Эльдара. И во двор к ним потянулись соседи, кто с чуреком, кто с парой теплых джорабок, кто с горсткой чая, а кто просто с добрым словом надежды. Так улица провожала каждого, кто уходил на войну.
И все, что час назад казалось важным — свадьба красавицы Гаранфил, муки ревности, ночной разговор под старым тополем, забота о хлебе насущном, — померкло, стало до обидного маленьким перед кусочком бумаги, на который с ужасом и болью смотрели женщины.
Если бы месяца два назад кто-нибудь сказал бы Магерраму, что скоро войдет в его холостяцкий дом молодая жена, да не какая-нибудь засидевшаяся в невестах, а семнадцатилетняя девушка удивительной красоты, — он бы только посмеялся.
Но вот свершилось…
Правда, по справедливости сказать, не без хлопотливого участия тетушки Гюллибеим свершилось.
Прослышав о желании Магеррама обзавестись семьей, тетушка Гюллибеим она приходилась ему дальней родственницей — прямо покой потеряла в поисках достойной невесты. Утром попьет чаю, накинет шелковый платок на голову и пойдет по знакомым, по соседним дворам, оценивающе вглядываясь во встречных девушек. Случалось, какая-нибудь и приглянется — и красива, и скромна, и домовита… Гюллибеим тут же исподволь вызнавала: из какой семьи? Уважаемые ли люди? Крепкого ли здоровья? Шутка сказать — невеста для Магеррама! Время такое — невест много, считай, одни невесты да старики остались в Баку, а Магеррам один. Достойных, на ее взгляд, девушек она показывала Магерраму. Чего только не придумывала — то на улице рядом с девушкой задержится, а он чтоб в это время мимо проехал… То адрес даст, чтоб будто по ошибке на работу к девушке заглянул. Или договорится с Магеррамом рядом с институтом встретиться. Хлынет толпа студенток (ребята почти все на войне), Гюллибеим дернет его за рукав: «Смотри, вон та, в платочке, чем плоха? Косы какие! А походка…»
Заметив выражение скуки на лице Магеррама, Гюллибеим вспыхивала, ворчала: «Скажите пожалуйста! И эта ему не нравится. Ну, ничего, ничего. Не из тех Гюллибеим, что дело до конца не доводят. Есть у меня еще одна…» А про себя думала: «Правильно говорят: паршивая телка всегда норовит у истока родника напиться. Посмотрим, как ты отблагодаришь меня…»
Гаранфил она увидела-случайно, почти потеряв надежду угодить Магерраму. Был теплый весенний день, девушки тесной стайкой шли из школы, о чем-то громко переговариваясь, жестикулируя. Только одна — стройная, как кипарис, — шествовала степенно, чуть отступя от подруг, щуря на солнце лучистые, миндалевидные глаза. Оборачивались прохожие, провожая ее улыбкой, невольно расступались встречные, словно самой Красоте освобождая дорогу. «Ну, женишок, хочу посмотреть, как ты разинешь свой толстогубый рот перед этой розой. Неужели просватана уже?»
И Гюллибеим с удвоенной энергией кинулась «на разведку». В тот же день, выследив, в какой дом вернулась из школы красавица, Гюллибеим покрутилась на маленькой пыльной улочке, высмотрела на углу керосиновую лавку, спросила, когда привезут керосин и где найти хоть кусочек мыла… Слово за слово с одноглазым, седоголовым продавцом — в ожидании товара он и сам рад поговорить — и все, что надо, узнала Гюллибеим. Оказывается, девятый класс кончает девушка по имени Гаранфил. Вдвоем с матерью живут. Отец, Мирзали, как ушел на фронт, всего три письма прислал и ни слуху ни духу. А потом пришла бумага от командира — погиб при исполнении воинского долга. И все. Уж как убивалась Бильгеис, совсем в старуху превратилась… Бедствует с дочерью. Настоящее сокровище эта Гаранфил. Без разрешения матери за ворота не выйдет. Теперь таких мало.
На следующий день Гюллибеим постучала в калитку Бильгеис. Нужно было своими глазами заглянуть под крышу старого, с облупленной штукатуркой домика, своими ушами услышать, что думает мать о будущем своей дочери.
А уж как расхваливала она Магеррама, попивая чай с кусочками вареного сахара!
— Эхе-хе, — вздыхала Гюллибеим. — Где сейчас найдешь настоящего мужчину, чтоб как Магеррам мог из камня деньги делать?! Нет больше таких мужчин. Веришь, под жернов мельницы бросишь его — целым и невредимым выйдет. Дом полная чаша, хозяйство, машина. Приданого нет? Очень хорошо. Магерраму не надо никакого приданого. Он другое ценит — чистую душу, послушание. Девушку надо отдавать человеку, знающему ей цену… Он на руках будет носить твою Гаранфил.
Не упрямься — сам бог послал твоей дочери счастье.
Бильгеис долго молчала, задумчиво теребила бахрому скатерти.
— Сердце болит, ведь совсем ребенок еще Гаранфил. Рано ей. Мечтает школу кончить, в институт поступать. Учительницей хочет быть.
Гюллибеим так и подскочила.
— Зачем такой красавице с чужими детьми нервы трепать? А что получают учительницы? Жалкие гроши. Не приведи бог, обидят девушку!
— Да и возраст жениха… Сама говоришь, под сорок ему. Ах, если б Мирзали был жив! — Бильгеис всхлипнула, гостья сочувственно шмыгнула носом.
— Да будет земля ему пухом, свою старость тоже пожалей. С таким зятем и тебе не надо будет больше чужое белье стирать. Смотри, завтра жди в гости.
И Бильгеис сдалась.
Магеррам вошел в дом с таким огромным букетом цветов, будто спрятаться хотел, защитить от первого впечатления свою некрасивость, седеющие усы, морщины под глазами, свои толстые вывернутые губы.
Он протянул букет Гаранфил, она покраснела, замешкалась, спрятала за цветы вспыхнувшее от смущения лицо.
«Ай да Гюллибеим, вот это сваха! Интересно, где разыскала такую красавицу? Никогда в жизни не встречал таких… Разве только в кино. И все-таки… Все-таки… не сойти ему с этого места — где-то видел он эти пушистые прядки над маленькими розоватыми ушами, большие, в густых загибающихся ресницах глаза, нежный яркий рот… Где? Надо вспомнить, иначе не будет покоя… А вдруг не пойдет за меня?» — подумал он с тревогой, уже чувствуя, что не отступится, просто не сможет уже теперь представить, как кто-то другой, пусть молодой, пусть красивый, отнимет у него Гаранфил…
— Вы что-то сказали? Извините. Цветы? Ну что вы, не стоит. Мне сказали, что вас зовут Гаранфил — «гвоздика», и я купил все свежие гвоздики, какие нашел. Их место рядом с вами, самой лучшей в мире гвоздикой.
Он говорил, говорил, сам удивляясь своему красноречию, а память шарила, высвечивала в непостижимых своих запасниках, перебирая поблекшие от времени впечатления, случайные знакомства, промелькнувшие лица.
«Вспомнил!»
— Стакан чая? Если можно, с удовольствием, — он покосился на присмиревшую от удивления Гюллибеим и вытер платком вспотевшее лицо: «Глупая, думала, я по-культурному говорить не могу? С этой девочкой так надо: „извините — пожалуйста“… Моя будет, моя. Если надо для этого соловьем петь — запою. Да, да, это она, он узнал. Но как расцвела! Одеть ее надо, драгоценностями украсить. Все сделаю, ничего не пожалею. Она!..»
Года два назад это было. В сентябре 41-го. Помнится, он вышел с хлебозавода, заспешил от проходной. Не сразу заметил, что кто-то легко семенит рядом.
— Дядя, вы не продадите хлеб?
Магеррам прямо обмер тогда от страха. «Откуда знает?»
— Девочка, с чего ты взяла, что у меня есть хлеб?
— Я… Я по запаху, как только вы вышли. — Она сжала бледные, посиневшие от холода пальцы. — Я очень прошу, дядя.
Недоверчивый, подозрительный Магеррам почему-то сразу поверил ей. На ловушку было не похоже: ни рядом, ни на противоположной стороне улицы никого не было. Время голодное, люди чуют запах хлеба на расстоянии, до тошноты, до обморока, говорят, доводит их этот запах.
Он вытащил из-за пазухи еще теплый «кирпичик» и протянул девочке.
