Жаркий летний полдень сморил деревню. Все как будто вымерли: вечно галдящий многолюдный дом Марусевых, что стоял напротив нашего, опустел: очевидно, все они уехали на речку. Нам с Танькой тоже хотелось купаться — но нам одним не разрешали, да и кто бы нас туда отвёз? Вот и приходилось кой–как убивать этот день, разрисовывая мелом асфальт у автобусной остановки. Под палящими солнечным лучами асфальт так раскалился, что больно было пяткам. Я нехотя отползла на траву и, пододвинув к себе коробку с цветными мелками, продолжила своё художество.
Окно нашей кухни со звоном растворилось, и из него тут же клубами вырвался горячий луковый запах борща. Большая голова бабы Зои, повязанная белой косынкой, высунулась наружу:
— Обедать!
Есть мне не хотелось, и лень было оторваться. Танька организованно стала собирать мелки.
— Сейчас, тёть Зой, мы уже идём!
После ослепительной солнечной улицы кухня показалась мне такой тёмной, что хоть глаз коли. Мне напекло в голову, перед глазами ходили круги. Я плюхнулась на табуретку и апатично уставилась в своё отражение в тарелке с борщом.
— Дети, — кудахтала над самым ухом баба Зоя, — Ешьте быстрее, а то остынет!
— Никакие мы не дети, — раздражённо проворчала я.
— Для меня всегда дети.
— Мне четырнадцать лет, я завтра пойду и получу такой же паспорт, как у тебя.
— Да брось, не спорь, — шёпотом осадила меня Танька, — Доедай быстрей и пошли на улицу, скажу тебе кое–что.
Собственно, ничего такого из ряда вон выходящего я не узнала от своей кузины Таньки, гуляя с ней по просёлочной дороге позади деревни. Ведь это только одна баба Зоя считала нас детьми.
— Он такой прикольный… на мотоцикле гоняет… и глаза у него голубые, а когда улыбается… Блин, и не знаю, как подойти–то к нему…
— Так ты влюблена в него? — перебила я.
— Да не то, чтобы прям влюблена, а так… просто нравится…
— А в чём проблема? Нравится, так общайся с ним.
— Ага, как будто это так просто! У него, знаешь, девчонки и постарше есть…
— И чё? Он же ж тоже не дядечка — в шестнадцать–то лет!
Танька фыркнула, представив себе Ромку «дядечкой».
— Скажешь тоже… Он и выглядит–то младше — худой и ростом не вышел, даже ниже меня ростом!
— Пфи! И зачем тебе такой карлик?
— Ну, не карлик, с тебя–то ростом точно будет… Блин, ну как тебе это объяснить… короче нравится он мне и такой… В нём эта… как её… ну как это называется…
— Харизма что ли? — подсказала я.
— Чего?
— Ну, харизма… Это когда человек вроде не красивый, а всем нравится.
— Во–во! Это самое и есть! Не красивый, а нравится… всем… а как подойти — не знаю…
— Погадай мне на Ромку, — попросила Танька, когда мы с ней торчали на автобусной остановке и от нечего делать резались в бур–козла.
— Больше двух раз, кажется, нельзя.
— Сегодня можно. Сегодня пятница 13-ое, забыла?
Однако не успела я разложить карты, как вдруг со стороны дороги послышался рокот подъезжающего мотоцикла. Секунда — и он притормозил прямо возле нашей остановки. Симпатичный голубоглазый парень с узким лицом привычным движением выключил мотор и улыбнулся.
— Привет! Чем занимаетесь?
— Мы? это… ничем… — Танька покраснела как рак и тут же смешала карты.
По её реакции нетрудно было догадаться, что это и есть тот самый Ромка.
«Отчего же она говорила, что он некрасивый, когда он на самом деле такой симпатичный?» — вихрем пронеслось в моей голове.
— Скучаете?
— По правде говоря, да, — ответила я.
— Садись, — Ромка хлопнул по сиденью на мотоцикле сзади себя.
— Садись, Тань, — оглянулась я на кузину.
— Э, ты чё стрелки переводишь? Боишься со мной ездить? — Ромка явно брал меня на «слабо».
— Это я‑то боюсь? А вот нифига я не боюсь!
— Не боишься, так садись!
Я виновато развела перед Танькой руками: мол, ничего не поделаешь! — и села позади Ромки, обхватив его руками за поясницу.
— Эээ… Ну вообще–то там есть за что держаться…
— Где?
— Чё, не видишь? Ручка позади меня в сиденье встроена.
Я ухватилась за эту ручку.
— Не, первый вариант мне как–то больше понравился, — ухмыльнулся Ромка.
— Понято, — я снова ухватилась за него.
— Ноги поставь, чё раскорячилась? — свистнул он, — Никогда, что ли, не ездила?
— Ездила, — соврала я, — Только это было давно… и то неправда…
— Ха! Всё с тобой ясно…
И газанул с места в карьер.
Ветер свистел у меня в ушах; от скорости в глазах всё сливалось в неопределённую зелёно–салатовую массу. Ромка прибавил газу.
— Не боишься? — улыбаясь, обернулся он ко мне.
— Не-а.
Стрелка спидометра перевалила за сотку.
— А теперь — тоже не боишься?
— Нет! — крикнула я, перебивая ветер.
— Ух ты, какая смелая, — заметил он и вдруг, отпустив руль и подняв кверху руки, начал перегибаться в сторону.
Я завизжала от страха. Всё произошло в полсекунды: прямо перед нами стеной вырос проезжающий товарный состав, означающий неминуемую гибель. Если бы Ромка в эти полсекунды не сориентировался и не остановил мотоцикл, мы, конечно, моментально расшиблись бы в лепёшку.
От резкой остановки я не удержалась на сиденье и, по закону инерции, полетела вперёд и больно ударилась лбом о Ромкин затылок. Кое–как слезла с мотоцикла, почувствовав, что ноги стали ватными и дрожат, не удержалась, села на траву и расплакалась.
— Э, ты чего? — Ромка подошёл ко мне сзади.
— Ду… дурак… Ещё чуть–чуть… и мы раз… бились бы…
— Экая дура! Ну ты чего ревёшь–то? Не разбились же!
— А если бы…
— А если, а если! Ты прям как моя бабушка! Ну–ну, не плачь, слышь? Трусишка…
Он присел около меня на корточки, обнял сзади за плечи. Меня обдало каким–то жаром; во мне как будто что–то вспыхнуло и затрепетало. Никогда в жизни меня ещё так не обнимали парни, тем более симпатичные. Мне ужасно, до боли в висках, захотелось, чтобы вечно длилась эта минута, и чтобы он никогда не выпускал меня из своих объятий.
«А Танька?» — вдруг молнией промелькнуло в моей голове. Мысль о том, что я предаю сестру, отрезвила меня, как холодный душ. Я поднялась с обочины.
— Знаешь что, — сухо сказала я, — Поехали–ка лучше назад.
Ромка пожал плечами.
— Ну, как хочешь. Назад так назад.
Вечером мы с Танькой никуда не пошли. Мы молча сидели в горнице на диване с картами. В кассетнике звучала моя любимая песня группы «Руки Вверх»:
«Не зови меня красивою, я ведь вовсе не красивая…
Не зови голубоглазою, златовласой не зови…
Я совсем–совсем обычная, может просто симпатичная,
А люблю тебя, красивого, не стыдясь своей любви…»
— Тань, — нарушила молчание я, — Ты на меня не обижаешься?
— Хм. За что?
— Ну, за то, что я с Ромкой поехала…
Танька смешала карты и, не глядя на меня, пробурчала:
— Нет, не обижаюсь.
— Правда?
Она встала и подошла к окну.
— Мне пофигу.
— Но как же… Сама же говорила, что он тебе нравится…
— Забей, — сказала Танька.
За окном послышался рокот мотоцикла. У меня захолонуло сердце.
— Девчонки! — крикнул Ромка с улицы.
— Пошли, Тань, — сказала я.
— Не пойду, — отказалась Танька, — Он не ко мне пришёл, а к тебе. Ты и выходи к нему.
Во мне как будто пружина развернулась. Я шмыгнула к двери.
— Точно не пойдёшь?
— Да иди уже! Сказала — не пойду.
— Ну ладно. Ты не обижайся, — и я пулей выскочила из дому.
В ту ночь я пришла поздно, когда все уже спали. Танька со мной не разговаривала. Отвернувшись к стене, она делала вид, что спит, но мне, честно говоря, было не до неё. Я до самого рассвета не могла сомкнуть глаз, я от счастья чувствовала какую–то даже невесомость; закрыв глаза, вспоминала полный восхищения и нежности взгляд Ромкиных голубых глаз, устремлённый на меня, и как он нежно обнял меня за плечи, когда мы сидели с ним на переезде, и ту зелёную звезду семафора, сияющую вдалеке, как символ надежды…
«Ну, что ж, если я люблю? Разве я виновата? — думала я, кутаясь в одеяло, — Ну, разве виновата я, что он выбрал меня, а не её? У меня в жизни никогда не было такого счастья; и глупо было бы отказываться от него сейчас…»
Наутро, однако, меня ждал неприятный сюрприз. За завтраком баба Зоя не терпящим возражений тоном заявила, что мы уезжаем из Круглово завтра утром.
— Как завтра?! — опешила я, — Ты же говорила, что мы останемся здесь до конца месяца!
— А теперь я так решила! — отрезала баба Зоя, — И прошу без дальнейших пререканий.
На глаза у меня навернулись слёзы.
