— Ну бабушка, ну пожалуйста… — взмолилась я, — Ну ещё хотя бы один денёк! Ну я очень тебя прошу…
— Завтра утром, и ни днём позже! — отчеканила она, — Всё, разговор окончен.
С развороченным сердцем я пошла на автобусную остановку. Сказать, что на душе у меня было скверно — значит, ничего не сказать. Выходит, с Ромкой мне оставался только один день. Сегодняшний. Первый и последний…
Полдня прошли впустую. Ромку я видела только мельком; они со Стасом подъехали на мотоцикле к остановке, где мы с девчонками, как обычно, рубились в карты и, сказав, что им надо отъехать по делам часа на полтора, через минуту испарились.
— Не переживай: скоро вернёмся, и я весь твой, — Ромка подмигнул мне на прощание, улыбнулся, нажал на педаль акселератора и исчез в грохоте и клубах дыма.
Потянулись мучительные часы ожидания. От нечего делать я научила девчонок играть в «Президента» — игра им очень понравилась, однако мой интерес к этой игре был основательно перебит расстройством из–за того, что утром сказала бабка, и ещё из–за того, что… Ромка уехал, и всё ещё не возвращался.
Настроение портилось с каждой минутой. Уже прошло два часа, три, четыре, а его всё не было и не было. Я дёргалась, сидела как на иголках, по нескольку раз вставала и выходила на дорогу, страстно желая и мучительно ожидая, не послышится ли за поворотом вожделенный рокот его старенького мотоцикла, но тщетно: дорога была пуста, а если изредка где–то и слышалось что–то отдалённо похожее на этот рокот, моё сердце начинало биться бешено, радостно и тревожно, я вся натягивалась как струна, но тем сильнее и горше было потом разочарование, когда оказывалось, что это рокотал никакой не мотоцикл, а чья–то долбанная машина, или вообще бензопила там какая–нибудь…
— Что ты всё дёргаешься как свинья на верёвке? Зря прыгаешь: не приедет он, — авторитетно заявила Танька, — Вряд ли они со Стасом сегодня к вечеру вообще сюда вернутся.
Я остановилась как вкопанная.
— Почему?
— Почему–почему… По кочану. Думаешь, у Ромки девчонок нет в соседней деревне?
Я повалилась на лавку как подрезанная и вот тут–то расплакалась по–настоящему.
— Ну ладно тебе реветь–то! Найдёшь ты себе парня у себя в Гжели, — утешала меня Танька, — У вас там чё — парней что ли нет?
— Ага–а–а! Там одни уроды–ы–ы…
— Ну, блин, — Танька уже не знала, что и сказать, — Ну, найдёшь не урода…
— Не найду–у–у!
Я рыдала настолько безутешно, что даже не заметила, как подъехал Ромка.
— Так, это что ещё за слёзы? А ну–ка улыбнись! Через пять минут приеду — чтоб рот был до ушей, хоть завязочки пришей!
Однако ему не пришлось ждать и пяти секунд — на моём зарёванном лице тотчас же сама собой растянулась счастливая и глупая улыбка.
— Ну, колись: почему плакала? — спросил меня Ромка, вдруг остановив мотоцикл позади деревни.
— Просто потому, что я не хочу отсюда уезжать…
— Да? А мне ласточка на хвосте кое–что другое принесла!
— Какая–такая ласточка?
— А такая! Я своих информаторов не выдаю.
— А может, тебя неправильно информировали?
— Не увиливай от ответа, — усмехнулся Ромка.
— Я и не увиливаю.
— Нет, увиливаешь! — он шутя швырнул в меня обломком ветки, — Говори, почему не хочешь уезжать? А?
Я вспыхнула, опустила глаза.
— Потому что мне здесь нравится…
— Кто тебе здесь нравится? А? Говори щас же! А то завезу в лес, и…
— Ну да, завёз один такой!
— Ты мне не веришь? — Он приблизил вплотную свои голубые глаза к моим.
— Нет!
Я соскочила с мотоцикла, он погнался за мной. Нагнав меня в поле, обнял, и мы, хохоча, завалились на траву.
Накрапывал мелкий дождик. Я прислонилась лицом к его пропахшей бензином куртке.
— Тебе никак нельзя остаться здесь?
— Нет, — вздохнула я, — Бабка категорически настаивает на отъезде.
— Вот же старая пизда! — от души выругался он, — А может, попросить Серёгу поговорить с ней?
— Дохлый номер, — мрачно усмехнулась я, — Мой дорогой кузен терпеть меня не может, и сам сделает всё возможное, чтобы я убралась отсюда.
— А Танька?
— Танька тем более. Ты ведь главного не знаешь: она сама на тебя глаз положила…
— Час от часу не легче, — проворчал Ромка, — Слушай! А может, Шурика попросить?
— Ты думаешь, это что–то даст? — усомнилась я.
— А почему нет? Он же друг Серёги! Вот мы и попросим Шурика повлиять на Серёгу.
— А если он откажется?
— Я ему откажусь! Поехали!
Мы побежали к мотоциклу, и уже через секунду Ромка гнал в направлении дома Шурика.
Насчёт Шурика я оказалась права. Вся эта комедия не дала абсолютно никаких результатов. Ромка орал, горячился, спорил, нелепо прыгал и размахивал руками, скакал как блоха, а Шурик стоял, опершись рукой на калитку и молча, снисходительно усмехался, невозмутимый и спокойный, как слон.
— Да пойми ты, блин, ну не будь гондоном!! — Ромка был весь на эмоциях, — Ну чё вам стоит, блин, пизду старую уломать! Друг ты мне или не друг, в конце концов?!
— Беспредметный разговор, — снисходительно бросил Шурик, — Не надрывайся.
— Да почему беспредметный–то?!
— Потому что беспредметный, — сказал Шурик, — Её по–любому здесь никто не оставит, так что забей. Кстати, у тебя телефон фурычит? Не одолжишь часом — мне позвонить надо…
— Ладно, — сказал Ромка и обернулся ко мне, — Пошли!
И я покорно поплелась за ним.
Дома у Ромки никого не было. Мы долго плутали с ним по каким–то тёмным коридорам, пока не свернули на какую–то крутую неосвещённую лестницу. Не увидев в темноте ступенек, я споткнулась и, потеряв равновесие, полетела вперёд, измазав руки в паутине. Ромка подхватил меня.
— Чёрт! Темно, как в волчьей пасти, — заметила я.
Он задержал меня в своих руках, и я снова близко почувствовала бензиновый запах его куртки, и даже ощутила в темноте биение его сердца. И снова та сладкая судорога электрическим током прошла по мне, как давеча, когда мы с ним чуть не разбились на мотоцикле. С каким–то трепетным страхом мне показалось, что сейчас он сожмёт меня в объятиях, начнёт целовать, а потом ещё, чего доброго, лишит невинности прямо здесь, на этой тёмной паутинной лестнице…
— Ты это… Шурику собирался телефон отдать, он ждёт…
— Пойдём.
Он помог мне спуститься вниз по крутым ступенькам, и мы остановились внизу у какой–то небольшой двери. Ромка отпер её ключом.
— Моя комната, — пояснил он, — Проходи.
В его комнате царил настоящий художественный беспорядок. Постель была неубрана, все стены по периметру исписаны маркером, на полу валялся какой–то хлам… И то, «хлам» — это ещё мягко сказано. Чего там только не валялось: и какой–то ржавый двигатель от автомобиля, и гитара без струн, со сломанным грифом, и меха от аккордеона, и приёмник с оторванной антенной, которая валялась в другом углу комнаты, и какие–то болты, гайки, мотки проволоки, картонные коробки, покрытые пылью…
— Ну и бардак у тебя, — откашливаясь от пыли и паутины, заметила я, — Тут не то, что чёрт — тысяча чертей ноги своротят. Не комната, а помойка!
— Ну и что? Мне нравится, — буркнул он, возясь с каким–то приспособлением, тоже исписанным символами анархии, и мотая к нему какие–то провода.
— А это ещё что такое?
— Это? Это телефон, — пояснил он.
— Телефон?!
— Ну да, — сказал Ромка, — Моё собственное изобретение.
— А это зачем? — я кивнула на моток проволоки с хитроумным крючком.
— А накидушка на кабель. Как стемнеет, Шурик пойдёт к бабе Дусе звонить.
— А на кабель–то зачем? — продолжала я тупить, — И потом, у неё что, своего телефона нет, раз кабель есть?
— Умную строишь из себя, а сама дура–дурой, — выпалил он, — Сама–то раскинь мозгами! Шурик, может, в Америку собрался звонить? А так он возьмёт и забесплатно позвонит!
— Ну уж и в Америку, — обиженно фыркнула я.
— Ну, не в Америку, — Ромка упаковал, наконец, своё «изобретение», — А он на задах эту фигню к кабелю присобачит, и может звонить куда захочет. Забесплатно.
— А счёт за переговоры потом бабе Дусе придёт, так?
— Какая ты сообразительная!
Я расхохоталась.
— Ну вы и мошенники! Ни стыда ни совести! Бедная баба Дуся…
Как только Ромка отдал Шурику телефон, к нам подошла Танька и сказала, что баба Зоя велела мне срочно идти домой.
— Скажи ей, чтоб отстала от меня. Не пойду я домой, — отрезала я.
— Тётя Зоя сказала, что если ты не придёшь, она сама выйдет сюда и за шкирку уведёт тебя.
— Пусть только попробует! — я сама от себя не ожидала такой дерзости.
— Шшш! — Танька сделала испуганное лицо.
Я обернулась — сзади нас буквально в двух шагах стояла баба Зоя с перекошенным от гнева лицом.
