Москвич Ваня Соколов, четырех лет отроду, вертелся перед зеркалом. На него смотрел худой черноглазый ребенок. Вдруг какой-то старик проплыл за спиной, зеленый шерстяной плед на плечах, мелькнула желтая щека с седой щетиной. В эту минуту в Ярославле у него умер дедушка.
Когда ему было шесть, в их светлом дворе мальчишка постарше с другого двора, темного и прокопченного, подбежал, ударил в живот, сорвал с него шапку, забросил далеко, затем повалил, надавил коленями на грудь и, бесстыже глядя васильковыми любознательными зенками, начал угощать снегом. Он лепил снег Ване на лицо, Ваня бешено выл, выдергивался, кусал снег и глотал.
— Ваня! Домой! — слепо закричала в форточку мать.
Зов спугнул обидчика.
Ваня вслед ему сквозь сопли и снег выпустил нечто вроде свиста. Налетчик убегал к своему черному двору, а жертва издала громкий выдох свободы и ненависти.
Ночью Ваня не мог заснуть. Он умел источать энергию бессонницы. Его бессонница захватывала тех, кто был рядом. Он ворочался час за часом, вспоминал ушедший зимний день, обидчика и вкус снега и чувствовал, как вокруг обжигающими волнами расходится проклятая бодрость. У него поднималась температура, но он не звал родителей. Взрослым надо было вставать с утра на работу, а Ваня, горячий, все думал: «Вдруг он меня снова повстречает? Хочу быть победителем…» Наступил третий час ночи, сосед над головой заходил, поскрипывая потолком, на кухню отправился папа, где зажег свет и шумно, с интервалом в минуту переворачивал страницу.
Скрип шагов соседа был тяжелым и загнанным. Ваня пожалел этого немолодого стоматолога, но сон не шел. Свет, зажженный отцом на кухне, укромно красил снежные ветки деревьев у дома. Между шторами из своей комнаты мальчик видел подсвеченные ветки. Свет укреплял его в деле бессонницы и в ощущении головного жара. Он ужасно сочувствовал шелестевшему папе. Встала мама, пошла в ванную и открыла стирку, заныли трубы, зачавкало белье. Ваня слушал стирку с большим состраданием, но не мог заставить себя отключиться. Обида ярко в нем звенела. Знали бы они — не поверили: это ребенок, температуря, властью своей кипящей бессонницы гнал их сон.
Через месяц была черная весна. Ваня с мамой пересекали вражеский двор. Они шли по узкой черной речке искристого асфальта, справа кишмя кишели порочные снега, слева громоздился копченый дом. Возле среднего подъезда они наткнулись на помертвелое оживление. Десяток женщин и один старик.
— Несут, — сказала баба с несчастным желто-красным наморщенным лицом.
В тот же миг из подъезда вынырнула юркая женщина с белым окостеневшим личиком. Она выпала, как черная метка. И только тут Ваня увидел, что люди эти — в черном, и почуял все и предвосхитил больше, чем способны взрослые. Женщина придержала дверь подъезда, беззвучно двое мужчин вынесли деревянный алый ящик.
— Идем! Не смотри! — тянула Ваню мать, огибая кучку людей по черной весне.
Но он успел разглядеть. Он узнал. Это был его обидчик. Отстраненно-спящий. Покойный.
И еще он поймал голубые, пронзительные глаза бледной женщины, он столкнулся с ней глаза в глаза и увидел, что васильковые глаза ее расширились в ужасе прозрения, невероятной догадки… Как будто она хотела его окликнуть, задержать.
Мать увлекала Ваню, и все же в арке этого двора, спасительно выводившего на набережную, какая-то совсем обыденная тетя, отдаленная от прощальной кучки, видно, просто местная, сказала:
— Прививку ему вкололи. От кори. А у него — отек легких!
— Какой ужас! — Мать вела Ваню прочь, дальше, бегом с того места, словно он мог заразиться смертью. Ванино сердце колотилось, он бежал, увлекаемый матерью, навстречу ветру, и думал: «А ведь это я его! Я!»…
— Он меня обижал, — горячо говорил он — А потом я ему свистнул. И я его убил. Правда, мам.
— Ты плохо поступил, — мать дернула его руку, сжимая в своей, рассеянно не приняв лепет. — Никогда так не делай.
В тот день Ваня открыл новый чародейский прием. Он не только может устраивать бессонницу, он свистом умеет мстить. Он прямо связал свой мокрый вопль-свист на белом дворе в спину убегавшему обидчику со смертью, которая этого обидчика уложила в алый ящик. Смог убить человека, а мог бы разрушить дом? Или, допустим, Родину? Отныне Ваня смотрел на себя с особым прищуром.
Он стал себя бояться.
А как бы научиться приносить пользу? Ему подарили копилку, глиняную розовую свинью, и он клянчил у гостей монеты, забивая ими ее тулово. Было бы здорово, если бы монетами из чистого золота залило их голубую облупившуюся ванну до краев, вот родители удивятся. Или ему бы подарили что-нибудь живое, хоть ежа, хоть рыбок, лучше всего — щеночка. Но он не знал, как это подстроить, чтобы не навредить. Очень хочется рыжую собаку с вислыми ушами, а еще хочется вылезти из тапочек и, стоя посреди комнаты, поскрести носком левой ноги пятку правой. Но вдруг вместо щенка в квартиру ворвутся бандиты?
Иван то и дело чувствовал порыв сделать нелепость, — к примеру, трижды дать щелбан по стеклу окна, отвернуться и прошептать заманчивое слово: «Севадрила», — но держался. Он не знал, в какую пропасть могут толкнуть роковые силы. Так он стал смирным, аккуратным, чуть заторможенным, — маленький контролер, изучающий самого себя, точно билет, зажатый двумя бдительными пальчиками.
То, что СССР умрет, он понял в ту весну. Ваня убил свою страну. Это было в 87-й переломный год.
Их дом стоял напротив обширного, яичного цвета, Министерства обороны.
Они с отцом гуляли мартовским полднем на собачьей площадке между домом и Пентагоном. Встречались люди с собаками, но были и родители с детьми, встречались и песьи отходы, и резкие линии мочи в талом месиве. По вине испражнявшихся собак на площадке они гуляли не часто. Иван любил там гулять, воображая, как они могли бы гулять со своей собакой.
Папа подстелил газету, сел, ребенок пошел бродить. И набрел на двух военных.
Они стояли в снегу и сосредоточенно смотрели под ноги. У одного военного была ветка. Хворостина. Иван подошел ближе, военный рисовал схему, не отрывая взгляда, а другой на рисунок смотрел. Они специально выбрали островок не самого замаранного и относительно крепкого снега. Один изобразил три вытянутых коробки, соединил их, провел стрелку и под ней нарисовал ромб вдвое больший, чем каждая из коробок. «Вот как-то так, Олежа», — сказал он. И добавил внутрь ромба букву К. Другой ошарашено сказал: «Теперь ясно». Они заметили Ваню, переглянулись, во взглядах мелькнула ирония, мол, «ребенок вне подозрений». И все же военный-чертежник со словами «Ладно, пойдем» наступил сапогом и растер схему. И тут же вляпался. Под снежком таился кал собачий.
Они разозлились.
Тот, кто вляпался, зло и весело разозлился, поднял ногу, и стал ковырять себе по подошве веткой, и ветку отбросил, а его товарищ разозлился, сочувственно причитая. Они пошли, бранясь двумя интонациями, веселой и плаксивой. Вероятно, один был командир, другой подчинялся, — в детстве Ваня не умел различать военных.
Они дошли, бранясь, до края собачьей площадки и перебежали узкую улочку к Министерству. Там к зеленым воротам с красной звездой все время подъезжали и выезжали из ворот военные грузовики и черные волги, военный парнишка регулировал. Рядом тяжелая дверь с золотой ручкой то и дело открывалась, впуская и выпуская зрелых и старых военных.
А на собачьей площадке, в десяти метрах от этой интересной циркуляции, вместо недавней таинственной схемы были смятый водянистый снег и фактурный отпечаток подошвы. Мальчику стало неожиданно муторно, точно он узнал постыдный секрет и лучше бы его не знал. Но если ОНИ об этом не узнают — им капут.
И он решительно пошел на край собачьей площадки. И вдруг засвистел! Истошно, звонко. Вложив в этот свист не столько воздух, сколько окаянный голос. Он визжал.
Дернулся регулировщик, болезненно заскрипела тяжелая дверь подъезда, которую отверзли на половину, ворота замерли, удивленно приоткрытые, военные грузовики на несколько мгновений показали неловко-дикий ракурс, как если бы были инвалидными машинами. Ваня перестал. И все вокруг с облегчением забыли про Ваню с его свистом. Что они могли сделать? Даже самый бдительный военный — что мог сделать? Выстрелить в крик ребенка?
Но Иван всегда понимал: обвал системы начался с этой минуты. Камешек остро стукнул в лоб великана. И заскользили камешки, побежали трещины, кирпич полетел, цепляя кирпич, и случился обвал… И при воспоминании об этом своем выступлении Ване будет становиться до слез жалко систему, ее оплот, молоденьких наивных военных, оплывших, с бабьими лицами военных немолодых. Они, как дети, были, военные из СССР.
Он досвистел, тут его грубо схватили за плечо. Это был отец, подбежавший от своей скамейки.
