— Зачем? Не смей! Идем!
— Это не я…. Я не хотел… — бормотал Ваня, хлюпал послушно нечистый снег, начался черный асфальт, в глазах мальчика играли бедовые огоньки.
Вернулись домой. Только сели обедать — звонок в дверь. Пришел слесарь. Он направился в ванную чинить кран.
— Представляешь, — обратился отец к маме через стол, пережевывая куриное белое мясцо. — Этот негодяй устроил визг.
— Какой визг?
Отец кивком показал ей закрыть кухонную дверь, она выполнила, а он еще и понизил голос.
— Решил освистать… Встал у Министерства обороны и свистит. Ваня, я тебе еще раз строго приказываю: не смей.
При закрытых дверях на кухне сделалось душно-аппетитно, кухня поплыла, мутно-желтая, превращаясь в куриный бульон.
Мама вздохнула нервно, с каким-то шутейным страданием:
— Надо меньше при нем говорить.
Отец невесело хихикнул и помассировал себе живот:
— Ты, маленький, чего? У тебя головка не того? Ты соображаешь, с кем шутки шутишь?
Иван задавленно молчал.
— Он еще ребенок, ничего не понимает, — мать скуксила голос. — Ванечка, иди лучше к слесарю, спроси, не надо ли чем помочь.
Мужик возился под ванной, изогнувшись и кряхтя. На спине задралась клетчатая рубашка, оголив полосу кожи. Лысый затылок лоснился испариной, украшенный редкими рыжими кудряшками.
— Что тебе, Ваня? — спросил этот умелец игриво, не поворачивая головы.
— Откуда вы знаете, как меня зовут? — бойко спросил мальчик.
— А у меня, Ваня, есть ушки на макушке. А на ушках веснушки. Вот эти веснушки позволяют мне слышать дальше и лучше, чем обычные дяди и тети. — Он звякнул, крякнул, потянулся ручищей назад и почесал оголившуюся полосу спины, оставив на коже темный след. — Вот я и заслышал, как ты сюда идешь. Да я уже знаю и что ты — хулиган, злейший враг нашей советской власти, желающий ей верной погибели. Контра! — И он задорно икнул под ванную, как будто открыл зубами винную пробку.
Ваня замер, потеряв речь. Этот мужик все подслушал… Оборвалось сердце. Он молчал, затаив слова и понимая, что слесарь продолжит.
— Слушай сюда, — тот вытащил голову из-под ванной, веснушчатое несуразное лицо, очки на лбу, в углах рта пенка. — Министерство обороны — это оплот твоей страны. Вырастешь, пойдешь в армию служить. Может быть, сам станешь военным. Если будешь хорошим. — Он вернул голову под ванную, опять показав лысину в ореоле кудряшек.
Ваня обидчиво присвистнул. Легонько, фюить… Сложил губы в трубочку и выдал тонкий птичий звук. И отправился к себе в комнату, где начал скакать на пыльном диване, наколдовывая перемены.
— Эй! Хозяева! На помощь! — услышал он.
— Что случилось? — голос матери.
— Застрял я! Голову сунул, а обратно не лезет! Позови хозяина!
— Вова! — мать звала отца.
Они долго шумели, бранились, мама куда-то звонила. Провозились час. Кто-то пришел из ЖЭКа («Да вы сапоги не снимайте», — суетилась мать). Беднягу спасли, уводили. Иван не вылезал из комнаты, энергично подскакивая. Диван был телегой, летящей по пыльной дороге войны… Ночью у него поднялся жар.
Иван замирал, и навылет его пронзало очевидное: скоро все кончится.
Позднесоветские дети скликали, притягивали распадные, недужные силы, созывали мороки.
В сообществе детей, как эпидемия, передавалась считалка:
Шла машина темным лесом
За каким-то интересом.
Инте-инте-интерес,
Выходи на букву «с».
А на буковке звезда.
Там проходят поезда.
Один поезд не пришел,
Человек с ума сошел.
И вместе с той считалочкой со двора во двор летало предупреждение: по городу ездят автомобили, у которых на номерах написано «ССЛ» и «ССД» — Смерть Советским Людям, Смерть Советским Детям.
У Ивана было счастливое детство. Исторический закат страны кинул ему косой луч счастья.
Родители были простыми инженерами. Они работали в одном и том же НИИ, конструировали самолеты. Иван запомнил их разговор про пограничников. Они слушали иногда вечером транзистор, который шипел и булькал. И там передавали: люди хотят бежать за границу, и на границе в них стреляют. Родители потом обсуждали это. Они говорили про какого-то мужчину, который уже почти доплыл до берега, но его настигли пограничники на лодке и веслом пробили ему голову…
В ту весну в квартире у них был гостем скромный парень Гриша, сын их приятелей, он заявился в военной форме, служил «срочником» в духовом оркестре в Москве. Когда родители вышли из комнаты на минуту, Ваня выпалил ему от души:
— Как вы можете! Вы стреляете! Люди хотят убежать, а вы стреляете в них!
Тот розовел, непонятливо смущался. Ваня не выдержал и щелкнул зубами. Для Вани любой военный казался пограничником. Ваня сидел на полу и щелкал зубами, отчетливо, жестоко, и блестела люстра, отражаясь деревяшками паркета. Он воображал море, отражающее прожектор. Прожектор тупо светит на волны, и пловец не укроется.
По дороге из их дома Гриша поскользнулся в гнилом снегу и сломал ногу…
Услыхав об этом, Ваня (у него начался рецидив гриппа) сделал новое открытие: щелкая зубами на человека, можно ломать ему кости.
В июне родители отвезли Ваню в Батуми.
Жили возле гор.
— Пойдем, — глуховато позвал папа.
Переглядывались южные звезды. Растения погружались в забытье, распуская ароматы.
— Надо спать уже ложиться. Куда идти? — мудро сказал мальчик.
— Сходим в горы, подышим.
— Но там шакалы. И пограничники…
— А мы их обойдем в темноте.
— Папа, ты хочешь бежать? — выдавил Иван.
Отец властно притянул его. Покинули участок, заскрипел гравий, воздух был блаженно неподвижен, а звезды посверкивали ехидно: «Вас застрелят! Вас убьют!»
Отец задумчиво шел к горе, вверх по дороге, сын следовал за ним, но стал отставать, стараясь громко попадать в такт его шагов, ударяющих гравий, отставал, плавно замедлялся и резко рванул прочь.
Он пробежал по дороге, метнулся за калитку, на бегу сшиб рукой несколько низких виноградин, сжал в руке, помчал тропинкой в глубь участка и с разбегу сквозь темноту полетел в канаву. Он лежал на спине, оглушенный, видел звезды, разжал руку, выпуская измятый виноград, и почему-то представил зимнюю Москву, Фрунзенскую набережную и ярко-голубую мигалку над черной машиной, пролетающей через морозный вечер. И представил белого медведя, виденного в московском зоопарке. Иван лежал, одинокий, разбивший локти, уверенный, что избежал худшего — того, чем занимается сейчас авантюрист-отец, карабкаясь в горы, тщетно рассчитывая перехитрить жестоких пограничников. «Папа!» — слабо позвал Ваня и засунул два пальца в ноздри. Мимо, над канавой мелькнула чья-то фигура, шатнулась, и через мгновение впереди, в ту же траншею канавы обрушилось тело. Человек зачертыхался, поднялся, и в свете звезд они узнали друг друга…
— А ты что здесь делаешь? — спросил отец.
Он помог Ване выбраться. На следующее утро втроем пошли на пляж. Мальчик купался в море с зеленкой на локтях. Отец был с ними, ссадина на подбородке.
— Я решил без тебя не бежать, — сказал он.
— А как же мама?
— У нее свой план к нам перебраться.
Какой кошмар! Может, он шутит?
Но мама смутно улыбнулась. И сразу же надела крупные темные очки, и в этом Иван почуял что-то иностранное.
Отец потащил его в воду.
Он волок в море, дальше и дальше, одной рукой разбивая соленую плотную гущу, другой придерживая ребенка за грудную клетку. Было весело, лихо, вода накатывала, все больше, все глубже, а впереди из сини мрачно замаячил контур другой, турецкой земли. И в этот миг, сквозь резкие славные брызги, Ваня понял.
Он дьявольски забрыкался и закричал, оборачивая искаженное лицо к советским курортникам, плещущимся у бережка и дрыхнущим на пляже:
— Папа, куда ты меня тащишь? Папа! Там же турский берег!
У него был последний шанс предотвратить побег — обратить внимание советских граждан. На маму он не надеялся.
— Турский берег!
И опять глядя на зловещий контур чужой земли, перелетая глазами роскошную гущу водяной сини, Иван выпустил свой фирменный звук — смесь визга и вопля.
Отец растерялся, ослабил хватку, деланно засмеялся. Люди подозрительно нацеливали взгляды, мама рассержено сняла очки, отец возвращал сына на советский песок.
Всю ночь в доме грузин, у которых они снимали, верещал попугай. А утром пришла весть: в Турции — землетрясение. Сотни погибших. Завалы. Ваня простудился на море. Его увезли.
Полечив Ваню в Москве, его отправили на дачу.
Иван скакал по березовой рощице, ошалев от череды черных, и белых, и зеленых пятен и хлестких выстрелов обламываемых веток. Неподалеку вышагивала старуха Мария Алексеевна, хозяйка дачи. Коренастая, с кустистыми белыми бровями, добрым и испытующим сизым взглядом и красным, похожим на кулачок, носом. Она держала корову, трех коз. Из-за скотины у нее на кухне, в ее части дома, всегда сытно и жирно пованивало из ведер с гниющим кормом. На кухне сновали тараканы, и Мария Алексеевна шутливо давила их рукой на обоях и ничуть не морщилась. Перед сном она крестила кругом и капризно говорила:
