Когда собираются два еврея, может возникнуть революционная ситуация и наверняка образуется три политические партии, исповедующие взаимоисключающие идеалы. Три еврея — это, как минимум, кубанский казачий народный хор, а уж когда их четверо, то лучше остановиться и послушать, тем более, что мы не обращаем внимания на окружающих.
— Ну чем еврей отличается от гоя, от нееврея, скажем, от русского, — спрашивает Зуня-староста.
— Упрямством, — говорит полувоенный Бронислав, — я знаю по себе.
— Непримиримостью к несправедливости, — добавляет Минаше, — я столько тумаков за это получил.
— Любовью к детям и семье, — улыбается Зуня, — еврей, как правило, примерный семьянин.
— Мнительностью и комплексом вины, — говорю я. — А еще?
— Даром предвидения, не зря же наши праотцы — пророки. Это говорит вам бывший военный аналитик.
— Любовью к знаниям и наукам, — размышляет вслух Минаше, — нам столько сотен лет учиться не давали.
— Любовью к людям и терпимостью, — говорит Зуня.
— Умением посмеяться над собой, иронией, сарказмом, чувством юмора, продолжаю я, — хватит или еще пройдем кружок?
— Нет, не хватит, я еще скажу, — опять вступает Бронислав, — чувством братства и единого целого всего народа. Если где-нибудь в Антарктиде обидели еврея, я переживаю, как будто обидели меня.
— И я добавлю, — торопится Минаше, словно лимит времени уже исчерпав, — трудолюбием.
— Мудростью и умением гасить конфликты, — вставляет Зуня.
— Умением прощать, — говорю я, — простишь, и вроде легче жить. Недаром же у нас молитва перед сном начинается со слов: “Я прощаю всех…”
— Ну, если мы так хороши, за что же нас все так не любят?
Молчание…
Мы оглядываемся по сторонам, никто к нам не проявляет интерес, народ торопится по своим делам, спешат куда-то, ни признаков любви, ни антипатии прохожие не проявляют.
Пока все тихо и погромов нет, но все евреи к этому готовы…
— За что не любят, говоришь? — я, как обычно, первым открываю рот. — За это и не любят. За то, что все хорошее мы захапали себе. А что останется другим народам? Лень, тупоумие и пьянство? Чем им похвастаться?
— Ты не кликушествуй, командир, — говорит Бронислав, — не надо, мы не на митинге у “Памяти”. Бездельников и дураков у нас своих хватает. А насчет пьянства я не знаю.
— Я знаю, — говорю, — я столько водки выпил, что уму непостижимо, но, правда, я тридцать лет на стройке отышачил, и большей частью все прорабом. Но, справедливости ради, последние пятнадцать лет мне в этом здорово профессор Цветов помогает.
— Вот видишь, значит, мы на равных по этим показателям.
— Давайте мы пойдем от обратного, — мягко предлагает Зуня, — что их отличает от нас с положительной стороны?
— Бескорыстие, — начинает Бронислав, — я знаю, есть такие: последнюю рубашку снимет и отдаст.
— Терпение, — ласково улыбается Зуня.
— Уверенность в своей судьбе: “Бог не выдаст, свинья не съест”. Им все до лампочки, а нас все беспокоит.
— Доверчивы, как дети, и наивны, — говорю я, — могут поверить в любую чепуху и сказку.
— Умеют постоять за себя, когда их здорово обидят, — снова начинает Бронислав, — умеют драться, ничего не скажешь.
— Умельцев очень много с хорошими руками, я иногда завидую. Но вот беда: спиваются.
— Умеют долго держать перегрузки, выносливы, как черти.
— Их главное достоинство, ребята, — резюмирую я, — что они жили дома, на своей земле, не скитались по чужбине. А что касается трудолюбия и мудрецов, то в этом не откажешь ни одному народу.
Оглядываемся. Народу как-то меньше стало, но переход еще открыт. Пора заканчивать, пока трамваи ходят.
— А для чего нам, собственно, чья-то любовь или вражда? Не нужно этого — вдруг говорю я, — “Минуй нас пуще всех печалей…” Просто хочется пожить спокойно и не напрягаться при слове “национальность”. Чтобы всем было на это наплевать. Сидишь, к примеру, с другом за стаканом водки и тут случайно узнаешь от него, что он японец. “Надо же, — говоришь ему равнодушно, — никогда бы не подумал. А я тебя держал за эфиопа”. Мы грустно смеемся и расходимся.
Звонит старинный мой товарищ.
— Зайди ко мне на службу, — говорит он, — дело есть.
Мне “дело” вот уже два года никто не предлагал. Сказано — сделано: иду.
Семиэтажное здание с охраной, как положено в серьезных заведениях, где у нас забирают деньги взаймы и потом не отдают, хорошо, со вкусом отделано внутри, с шикарной мебелью в кабинетах, битком набито бюрократами новой формации. Я их чувствую нутром и сразу напрягаюсь. Туда-сюда они снуют по коридорам; кто поменьше рангом, уткнулся носом в желтую, потертую бумажку, которую носил по этажам его прадедушка, а кто постарше — с дипломатом, а тот вон вовсе без ничего: перемещает важно свое лицо из туалета в апартаменты. Значительный такой…
“ Кувшинное рыло”, — сказал наш классик.
Я думаю, что Николай Васильевич и Михаил Евграфович многих бы узнали в лицо. Как сказал один шутник: “Все течет, но ничего не меняется…” Выходит мой приятель, здороваемся.
— И что ты созидаешь здесь? — ехидно спрашиваю я, оглядывая проходящих: все в импорте, все сытые, и только посетители пугливо ежатся у дверей. — Чем тут занимаешься?
— Рэкетом, — говорит он громко, не стесняясь, и весело смеется.
Я заинтересован. Если он занимается рэкетом, и у него ко мне дело, то я не представляю себе, в каком качестве меня можно использовать, впрочем, черт его знает, говорят, что в этом деле нужны разные специалисты: от курьера до киллера. Но на последнего я не потяну…
— Я раз в неделю тут участвую в комиссии, — продолжает он, — мы запрещаем или разрешаем, в зависимости от того, кто сколько принесет наличных.
Понятно, соображаю я, мы это проходили: пару лет назад, когда я ишачил на “новых русских”, которые оказались старыми комсомольцами, мой хозяин поручил мне оформить лицензию для его “дела”, но обязательно без взяток.
— Ты же этого не любишь, — сказал он, — мы эти деньги лучше заберем себе, чем этим негодяям отдавать, которые грабят наш народ.
И действительно, они эти деньги, которые я им сэкономил, взяли себе, он и его жена, числившаяся у нас в фирме содиректором, а я опять остался с носом, хотя полгода ходил по коридорам, и в каждом кабинете мне выкручивали руки.
Я бюрократов ненавижу с тех самых пор, когда пошел работать после института. Все эти проверяющие и непускающие: начальники большие и поменьше, нормировщики, инженеры по качеству и технике безопасности, ревизоры, кураторы всех рангов: из треста, из главка, из министерства, толпы других бездельников, словно слепни в огороде, набрасывались на тебя и не давали делать дело.
И вот теперь мой старый друг успешно подвизается в этой благородной сфере.
— Пойдем в машину, — говорит он, — я еду в твои края, а по дороге мы поговорим.
Я заинтересован вдвойне. Мне нужно было из дома тащиться в центр, чтобы в его машине обсуждать дело, пока он меня везет домой. Чудеса да и только.
Садимся в его новенькую “тойоту”.
— Ну, расскажи, как дела? — спрашивает он. — Я слышал, что ты уже на пенсии и теперь один.
— Да, — отвечаю, — развелся второй раз.
— Так надо же еду готовить, ходить по магазинам, стирать и убирать в квартире, наконец. Все делать, чем у нас в России занимаются работающие женщины.
— Сам делаю.
— Не представляю, — говорит он, — я бы так не смог. А пенсия у тебя большая?
— Приличная, у многих меньше.
— И что ты можешь на нее купить?
— Батон белого хлеба и литр молока в день, остальное уходит на оплату квартиры, телефона, электричества и т.д.
— Как же ты живешь? — удивляется мой старый приятель.
— Я сам не понимаю.
— А женщины? — настырно допрашивает он, — на это тоже нужны деньги.
— Какие женщины? — смеюсь я. — Мне калорий хватает лежать на диване и читать Плутарха.
— И в выпивке отказываешь себе? — не унимается он. — Ты вроде раньше был не против.
— Ну нет, брат, — говорю я. — Это святое. Выкраиваю на две бутылки самой дешевой водки в месяц. На выпивку и курево они обязаны нам дать, иначе все рухнет. Вот Михаил Сергеевич попробовал запретить, и что из этого вышло?
Мы молча проезжаем мимо Савеловского вокзала на Дмитровское шоссе. Скоро мой дом, а про “дело” ни слова пока.
— Послушай, я хочу тебе помочь, — начинает он то, ради чего мы едем. — Давай я буду платить тебе еще одну пенсию.
— И что я должен делать?
— А ничего.
— То есть как?
— Просто гулять по улице, — объясняет он, — дышать свежим воздухом. У меня одна “телка” живет в твоем районе, ты будешь давать ей ключи от своей квартиры по телефонному звонку. Мне негде с ней встречаться.
— Нет, — говорю я.
— Почему?
— За тридцать лет на стройке, — растолковываю я, — я не заработал себе на костюм и пальто, но у меня есть кооперативная квартира и кусок хлеба, это единственное, что у меня есть, и я этим очень дорожу. Я не хочу, чтобы по телефонному звонку меня выкидывали из дома. Мне это унизительно.
