Я заснул с большим трудом. И снова меня разбудили чьи-то шаги. Шли несколько человек. Видимо, избегая шума, они старались ступать осторожно, только это плохо им удавалось. Я повернулся на другой бок, укрылся с головой, но странные звуки все равно назойливо лезли в уши.
Восхождение по лестнице сопровождалось непонятным шелестом. Словно какое-то стоногое животное волочило за собой хвост. Шаги миновали уборную, они приближались.
«Вот скоты! – с досадой подумал я. – Опять этот страховой агент возится с каким-нибудь жульем!» Но топот шел дальше, кажется к восьмому номеру. Я мысленно выругался: «Гады! Неужели эта кривоногая проститутка заполучила к себе пятерых гостей зараз?». Шаги миновали и восьмой номер. «Видно, идут в девятый, – соображал я. – Не кокнули ли того старого болвана шофера охотники до автомобилей?».
Шаги миновали и девятый номер. Если они не направляются к глухой стенке, то остается только десятый номер, то есть мой. Уразумев это, я взвился на постели, как пружина, едва не оставив на подушке голову. Каких там чертей принесло среди ночи? Преступления за мной вроде бы нет, в чем же дело? Светящиеся стрелки будильника показывали пятнадцать минут четвертого. Я опустил завернувшийся подол рубахи, нашарил брюки и застыл в ожидании.
Шаги мягко остановились у моих дверей. На мгновенье воцарилось безмолвие, какое бывает на дне пропасти. Я затаил дыхание и весь обратился в слух. От напряженной тишины, в которой полет моли показался бы оглушительным тайфуном, вспухли барабанные перепонки. Вот послышалось легкое царапанье, затем тихий, но отчетливый и уверенный стук. В ответ на него, примерно с равной силой, застучало мое сердце. Приглушенные голоса, и после паузы – стук погромче. «Кто там?» – мой вопрос остался где-то в желудке или печени, наружу он не вышел, вязкая слюна сковала язык. Постучали сильнее. «Кто?!». На этот раз я пытался спросить громко, на звук опять родился не во рту, a где-то в ушах.
– К-сан! – голос немолодого мужчины назвал мое имя. – Извините, пожалуйста, мы так поздно.
Затем моложавый женский голос:
– Мы так поздно…
Задушевный тон этих слов разом вернул меня к действительности. Необъяснимое волнение исчезло бесследно, как исчезает туман под лучами солнца. Я снова услышал топтанье многих ног, шарканье подошв, как будто даже смущенное.
Иронически усмехаясь по поводу обуявшего меня психоза, я натянул штаны и включил свет. Ремень куда-то запропастился, пришлось руками поддерживать брюки. В таком виде я распахнул дверь – не столько решительно, сколько энергично, – и вышел навстречу неведомым пришельцам. Электрический свет придал мне храбрости, тому же способствовало и любопытство.
Передо мной стоит господин в черном костюме и галстуке бабочкой. Рядом лучезарно улыбается женщина в каком-то балахоне, видимо, его жена. Возле нее опирается на палку согбенная старуха, десны обнажены в игривой ухмылке. Кажется, ей миновала не первая сотня лет. Позади толпятся дети, их сразу и не сосчитать – от здоровенного детины лет двадцати до новорожденного младенца на руках у девочки-подростка, – они заполняют весь коридор. Головы, склоненные влево и вправо, виновато улыбаются.
– Позволим себе войти, – молвит господин, обращаясь к своим.
Я не произношу ни слова, но они, склонив головы, один за другим входят в дверь. Всего их оказалось девять. Комната сразу заполнилась до предела.
– Тесно, – сказал господин.
– Тесно, – откликнулась дама.
– Сейчас уберу, – поспешно сказал я, хватаясь за постель.
– Ничего, ничего, – старуха клюкой остановила мою руку. – Я устала, сразу здесь и прилягу.
«Довольно бесцеремонно», – подумал я и повернулся к господину. Тот оказался поглощенным поисками в моем столе. Не придя от этого в восторг, я схватил его за руку и выразительно спросил:
– Что вы делаете?
Ответ прозвучал естественно и невозмутимо:
– Ищу табак.
– Зачем вы, собственно говоря, пришли?
– Зачем, говорите? – господин сдвинул брови. Казалось, это он удивлен моим вопросом. Быстро сориентировавшись, он занял наглую позицию.
– Когда люди приходят к себе домой, кто спрашивает, зачем они пришли? Ты задаешь странные вопросы.
– Черт знает что! Это моя комната! – Неожиданно для себя я пришел в исступление. Как будто бы он не пьян, может, просто ненормальный? Неведомо кто заявляется к тебе среди ночи, да еще утверждает, что пришел к себе домой. Шутить тоже хорошо в меру.
Выпятив грудь и оттопырив нижнюю губу, господин смерил меня взглядом с головы до пят.
– Не понимаю. Затеваешь дискуссию среди ночи, когда дело яснее ясного. Ты ставишь меня в затруднительное положение. Придется покороче объяснить тебе, чья это комната.
Господин обратился к своим:
– Мы вынуждены защищаться, человек посягает на наше жилище. Придется провести собрание. Надо выбрать председателя, полагаю, вы поручите это мне?
– Поручаем! – дружно гаркнули дети.
Я невольно поежился от страха, что разбудят соседей.
– Итак, – начал господин, – приступаю к обязанностям председателя. На повестке дня вопрос: наша это комната или нет?
– Конечно, наша, – сказал, пожимая плечами, самый старший из ребят, здоровенный детина килограммов на восемьдесят.
– Ясно и дураку, – пренебрежительно процедил второй сын, с физиономией бандита.
– Единогласно! – воскликнули хором все, за исключением младенца и старухи, которая уже спала.
– Ну, вот видите! – сказал господин.
Меня взорвало:
– Что это значит? Просто нахальство!
– Ах, нахальство? – возразил господин. – Так ты называешь демократический принцип большинства голосов? Фашист! – Последнее слово он сказал, словно сплюнул.
– Болтайте что угодно, – не сдавался я. – Все равно это комната моя, вы тут никто, и соблаговолите эвакуироваться. Убирайтесь поживее, я не желаю иметь дела с сумасшедшими.
– Фашист, – с печалью в голосе констатировал господин. – Эти молодчики всегда, чуть что не по ним, плюют на большинство и апеллируют к насилию. Такой вот зверь способен среди ночи выгнать на улицу старую женщину и беззащитных детей. Наши меры в защиту свободы…
Мгновенье ока – и я оказался в кольце: господин, старший сын, второй сын. Господин сказал:
– У меня пятый разряд по дзюдо, я возглавлял школу для полицейских.
Старший сын сказал:
– В университете я был чемпионом по реслингу.
Второй сын сказал:
– Я был боксером.
Парни с обеих сторон заломили мне руки, господин нанес весомый удар в солнечное сплетение. Штаны с меня свалились, и в таком позорном виде я потерял сознание.
Когда я очнулся, было уже утро. Я оказался под столом, куда меня засунули в сложенном виде. Пришельцы еще не пробудились. В комнате разбросаны постельные принадлежности, одежда и царит храп. В окно сквозь листву деревьев пробивалось утреннее солнце. Снизу доносился рожок продавца тофу.[1] На фоне этих примет повседневной жизни наличие пришельцев стало до ужаса реальным.
Посреди комнаты, заложив руки за голову, под пиджаком храпел господин. Слева, на моей постели, спала старуха, с регулярностью маятника она из стороны в сторону поводила своим выдающимся подбородком. Рядом с ней раскинулась дама, образуя иероглиф «великий».[2] Одна нога и одна рука ее захватили часть старухиной постели.[3] Просторное платье дамы при свете дня выглядело весьма странно. Примерно в таких одеяниях представляют в опере иностранцев, независимо от их национальности. Зеленый балахон весь в складках, и на них нашиты розоватые тряпочки, которые производят впечатление чешуи на плохо вычищенной рыбе. Подол платья высоко вздернут, причем, казалось, вздернут не случайно. От этого зрелища мне стало как-то не по себе.
Справа от господина, уткнув головы ему в живот, нос к носу храпели два старших сына. Стоило одному всхрапнуть, как у другого торчком вставали волосы на голове. В ногах господина, согнувшись, как буква «ку»,[4] спала миловидная девушка лет семнадцати, в объятиях она сжимала младенца.
В головах господина, у самого стола, под который запихнули меня, спали мальчик и девочка, в таких причудливых позах, будто сон настиг их в разгар игры. Мальчишка во сне, наверно, бежал, потому что его ступни вздрагивали, как от электрического тока. Девочка беспрестанно чмокала губами, в ней было что-то отталкивающее.
Теперь я понял всеми фибрами своего существа: это не сон. Превозмогая ужас, я стал вылезать из-под стола. При этом тело мое издавало звуки, какие издает бамбук, когда его ломают. От этих звуков дама лягнула в бок старуху, старуха поспешно перевернулась на другой бок, но, к счастью, никто не проснулся.
Стоя на одной ноге, как палочка для еды, лишенная пары, я натягивал спущенные брюки. Человек, лишенный последних остатков достоинства. Вдруг мысль, предельно ясная, озарила мое сознание. Комната эта моя, все их речи – просто наглость, сейчас я их подниму и вышвырну как миленьких. Но тут же вспомнилась расправа, учиненная надо мной ночью, и храбрости поубавилось.
