Николай Курочкин - Смерть экзистенциалиста

Почему же так получилось? С чего все началось?

С чего началось… С того дурацкого вопроса? Нет, раньше. Гораздо раньше. Вопрос потому так и подействовал, что Саломатин был уже готов… Может, началось со знакомства с «обескровленными»? Или даже еще раньше, с Ларисы? Нет. Началось с Тулупского, с той первой и единственной встречи со стариком Тулупским нос к носу.

В то тихое теплое утро, когда Вовик Саломатин, раздуваясь от сознания собственной значительности, топал в первый раз в первый класс, чувствуя, что полупустой ранец за плечами тянет не вниз, а вверх, ему навстречу попался старик Тулупский. Встречу эту Вовик запомнил на всю жизнь.

Еще бы! Представьте, что это не Вовик, а вы идете в первый раз в школу — и за квартал до белоколонного школьного здания вас останавливает старик в долгополом, даже не довоенном, а дореволюционном еще пыльнике, в панаме, в пенсне. Старик с тяжелой тростью и с болоночкой на поводке! О, это сейчас в моде всякое «мини», от мини-транзисторов до мини-собак, всяких тойтерьеров и чиуауа — а в те годы у нас за собак считали только сеттеров, легавых, волкодавов и немецких овчарок. И если эта знаменитая болоночка была не единственной в городе, то уж, безусловно, единственной, которую водили по улицам. А Тулупский без нее на улицу не выходил. Страшный старик, которым Вовика всю его семилетнюю жизнь пугали и шантажировали: «Не будешь слушаться — отдам Тулупскому!»

И этот жуткий старик хватает перепуганного до немоты первоклашку за плечо, тычет тростью в ясное синее небо и кричит во всю мощь глотки, что танки, танки, танки падают с неба и огненный дождь, предсказанный двумя гигантами мысли — Иоанном Богословом и Альбертом Эйнштейном — льется на наши головы!

Вовик запомнил из околесицы, которую тогда нес Тулупский, лишь имена автора «Апокалипсиса» и создателя теории относительности, — но уж их накрепко. И с тех пор начал опасливо и болезненно интересоваться сумасшедшим стариком. На почтительном расстоянии, чтоб удрать в случае чего, он ходил следом за «публично мыслящим трансцендентным философом» (так Тулупский сам себя называл), слушая его вопли. Он выспрашивал про Тулупского у матери и у всех, кто мог хоть что-то сказать.

А о Тулупском в нашем городе у каждого было что сказать — правда, чаще всего это были домыслы. Говорили, что он в прошлом хирург мирового класса, соперник Бурденко, но на столе зарезал родную мать и помешался (вариант — оперировал Ватутина, не смог спасти — и помешался). Говорили, что он бывший следователь, работал в транспортной прокуратуре КВЖД и в Харбине в притоне выиграл в «железку» сто томов тайн тибетской медицины у китайского профессора, выучил все сто томов наизусть и сжег — и теперь умеет лечить как больше никто в мире, хотя от перенапряжения при зубрежке малость спятил. А еще говорили, что он обыкновенный сумасшедший и кто у него лечится — идиоты, а что он кого-то якобы вылечил — чистая брехня!

На самом деле Тулупский стал «целителем» и «мыслителем» незадолго до войны. До этого он был обычным ветеринарным фельдшером. Его привлекли к ответственности за падеж скота, но по болезни освободили от отбытия наказания. Вылечил он себя сам, но к прежней профессии не вернулся, объявил себя «профессором» и стал лечить людей. Видимо, у него было диагностическое чутье или же он был неплохим психологом, ибо брался не за каждого больного («Э-э, нет, уважаемый, врачи вас залечили, они пусть и долечивают! Очень запущена болезнь. Нет-с, не берусь!»), но уж если брался, больной излечивался или хотя бы чувствовал облегчение.

А поскольку ветеринару в нашей стране никто бы не позволил лечить людей, Тулупский напялил отцовский пыльник, нацепил пенсне, взял трость и, сделав этот шаржированный тип чеховского интеллигента своей постоянной визитной карточкой, пошел на базар «публично мыслить».

Определенной системы он не придерживался: сегодня на вокзале втолковывает пассажирам сущность онтологического доказательства бытия божия по Ансельму, а завтра призывает базарных торговок любить друг друга, ибо все мы братья и сестры, так как питекантропов было якобы ровно пятнадцать особей и все мы происходим от этих семи пар и одного холостяка. Он мог ввалиться в милицию и потребовать упразднения угрозыска и отправки всех его инспекторов на передовую, ибо научно доказано, что цыганки могут ворожбой вызывать воров и отыскивать краденое. Мог встать над береговым откосом и прочитать красноармейцам, роющим ходы сообщения, лекцию об астрологии и о том, что еще расположение планет в ночь на двадцать второе июня сорок первого года предрекало фрицам разгром и капитуляцию не позднее сорок четвертого. Милиция с ним повозилась и передала медицине. Медики послушали речи пациента и выдали справку о невменяемости.

С годами главной темой Тулупского все больше становилась опасность термоядерного самоистребления рода людского и того, что уже после смерти «профессора» стали называть «экологическим кризисом». Много позже Саломатин осознал, что от него, от этого якобы душевнобольного, а не от учителей он впервые слышал имена Эйнштейна и Винера, термины «пульсирующая вселенная», «хромосома» и «мутант»…

Ехидный старик, прикрывающийся лжебезумием? Да, но тогда как он терпит хвост из улюлюкающих мальчишек? Ни один человек в городе, даже собственный сын, не считает его полноценным. Им пугают малышей. А он терпит и четверть века не расстается со своей позорящей маской. Что его поддерживает в этом страшном и добровольном одиночестве среди людей? Неужели ему до такой степени плевать на все и всех? Много лет Саломатин следил издали за Тулупским с болезненным любопытством, но так и не разгадал его.

Владимир как раз начал подумывать, не остановить ли старика на улице, чтобы поговорить начистоту и всерьез, но Тулупский умер. Владимир опечалился. Ему было жаль не Тулупского, а загадки, которой теперь уже не разгадать. Теперь уже не узнать, что могло заставить неглупого, очевидно, человека столько лет тащить груз общественного презрения? Что?

Раз на танцах десятиклассник Володя Саломатин (у него с шестого класса начали пробиваться усы, а в девятом классе он начал всерьез бриться и еженедельно ходить на танцы) пригласил красивую девушку. Та охотно согласилась, лукаво улыбнувшись. И так же странно, будто борясь с желанием выдать веселую тайну, улыбалась, танцуя. Володя пригласил ее и на следующий танец, потом еще и еще. Она все улыбалась, когда он прижимал ее к себе покрепче, не возмущалась, но имя не называла. И только через час он сообразил, что это же Ларка Дмитрук, он с ней учился со второго класса по седьмой. Потом она переехала в дальний конец города и, не встречая ее, Володя забыл о ее существовании. И поди ж ты, как расцвела за три года! Узнав ее, Володя начал дурачиться:

— Да бросьте вы, я ту Ларису знаю: ни кожи, ни рожи, и волосы цвета дорожной пыли, а вы роскошная женщина, и притом пепельная блондинка. Нет, вы — не она!

— Я — это я, поэтому объясните, Володя, вы сейчас что сказали: комплимент или оскорбление?

— Вам не комплимент и ей не оскорбление. Только суровая правда про обеих. Хотя сходство есть. Вот уши похожи и… м-м-м…. Нет, только уши. Больше у вас с ней ничего общего.

Ну и так далее. После танцев он проводил Ларису до ее порога. Назавтра они пошли в кино на последний сеанс. Когда погас свет, Володя взял Ларису за руку. Она не отдернула свою, а, наоборот, сжала его пальцы. И до конца сеанса они молчали, а руки как бы разговаривали. На улице, как только вышли из круга света от последнего на ее улице фонаря, Володя схватил Ларису за плечи, притянул к себе и начал целовать. Она подняла к нему лицо, закрыла глаза и улыбалась. Потом обхватила его за шею и долго, крепко и жарко целовала, повиснув на нем всем телом. Так его еще не целовали.

Потом он шел домой и то вспоминал ее поцелуи, то мрачно спрашивал себя, кто ее выучил так целоваться… Или не только целоваться?

На следующий день была жестокая вьюга. Володя думал, что Лариса к нему не выйдет, а если и выйдет — на минутку: ведь пока до кино дойдешь, задубеешь. Она выскочила в наброшенном на плечи пальтишке, втянула сопротивляющегося, конфузящегося Саломатина в дом, познакомила с «предками» и младшим братом (этого Славика Володя сразу невзлюбил за то, что он называл сестру Крыска-Лариска), напоила чаем с вареньем и, оставив родителей в крошечной «зале» смотреть телевизор, утащила Володю в свою комнату. Домик был пять на шесть метров, и в ее комнатке умещались только одежный шкаф, письменный стол и широкая кровать. Стульев не было: оставшиеся проходы были уже стула, а стол стоял так, что работать за ним можно было, только сидя на кровати.