Женщина и сама забылась. Шла знакомой дорогой мимо сплошных могил и то ли напевала, то ли молилась вполголоса.
В морозной тишине далеко разносился ее голос. Но она шла без оглядки. Кто мог встретиться на промозглой пустой трассе, где с обеих сторон никого, кроме могил, не было.
Сзади Варвары верной тенью бежал волчонок. Единственное преданное бабе существо, следовавшее за женщиной всюду, шаг в шаг. А и куда ему деваться, другого пристанища не знал. Еще совсем маленьким подобрала Варвара замерзающего, полуживого звереныша в заледенелой тундре. Других его собратьев сожрали взрослые волки. А этого не приметили. Так бы и замерз, не случись Вари. Та сжалилась, сунула зверька под телогрейку. Тот, по дороге домой, согрелся и ожил, стал подавать признаки жизни и первым делом обоссал бабу до самых сапог. Та ругнулась незлобиво и, придя домой, накормила найденыша. Отвела ему место рядом со своею койкой и ни на шаг от себя не отпускала.
Впрочем, отпускать было не от кого. Во всей округе на долгие километры ни одной живой души, кроме погоста. Понятное дело — Колымская трасса. Все живые поумирали. А покойники добровольно на этот свет не выскакивают. Им при жизни надоел белый свет. Да так, что и нынче глаза б его не видели. Лишь иногда из какой- нибудь могилы послышится стон или шорох.
Варьку этим не напугать. Знает, вода под мертвеца попала, а теперь вот хулиганит, пугает прохожего всякими звуками. Волчонок, подросший за это время, давно перестал обращать внимание на всякие страсти, лишь изредка порыкивал и ускорял шаг, нагоняя хозяйку. Она единственная была его другом и родней. Могла отшлепать по заднице или погладить по жесткому загривку, ей дозволялось все. Он был другом и охранником, единственным собеседником. Он даже умел подпевать, но о том знала только Варя. Когда Султан уставал, она брала его на руки. В холодные, зимние ночи укрывала тулупом. Кормила тем, что ела сама. И кроме них, никого не было. Они не любили и не признавали чужих. Потому в дом никогда не ступала нога постороннего. Да и откуда ему взяться? Варвара жила в пустующей зоне, куда и под автоматом никого не загонишь.
Сама зона давно развалилась. Зато домишко, где когда-то помещалась спецчасть, стоял, как новый. Его не брало ни время, ни погода. Оно и понятно: сложенный из кирпича он смотрелся отменно, был теплым и обеспечивал приработок бабе.
Варька в свободное время подрабатывала здесь смотрителем. Водила по вымирающей зоне редкие экскурсии туристов, какие, глядя на остатки зоны, ахали от ужаса и удивления:
— И как здесь могли жить люди?
Варька, услышав такое, лишь усмехалась краешками губ, но молчала. А и что скажешь несведущему, ведь все равно не поверит.
— Слушай, ведь она поет! — послышалось сзади внезапное. Султан, остановившись, зарычал на незнакомый голос. Глянул на хозяйку вопросительно, дескать, что делать с этими чужаками? Взялись непонятно откуда, прутся неизвестно куда. А если к ним в дом на всю ночь завалятся? Места там не так уж много. Да и не любили эти двое посторонних. А в ночи, да по холоду из дома не выкинешь. По закону Севера делись человек углом и теплом. Такое оно правило не только на Колыме, на всем Севере.
Варька, заслышав незнакомые голоса, поневоле остановилась:
— Куда это вас на ночь глядя несет?
— Да вот автобус сломался. Придется до первого жилья пехом...
— Тут хоть до первого иль последнего, десятки километров. А и жильем его не назвать, так, пристанище временное. Да и то, если пустят,— усмехнулась колко.
— Но сама где-то дышишь?
— Я? Обо мне чего брехать впустую? Где хошь переночую. Я тут своя. А вот вы приезжие, это по одежке враз видно. Такие и часу у нас не проканают.
— Тогда веди к себе! — послышался сиплый, нахальный голос.
— Ишь, вострый! Вишь, ни одна иду. Как мой дружок вас воспримет,— кивнула на Султана.
— Иль не северянка? Куда деваться нам в такую лютость? А до ближайшей зоны еще с десяток километров. Пока до нее доберемся, сами замерзнем к едрене матери.
— Да! Колотун знатный! — послышался второй скрипучий голос. И человек добавил:
— Неужели не пустишь побыть у тебя до утра?
— Куда ж я денусь? Коль навязались на шею, ночуйте. Черт с вами, угол не отгрызете. Ступайте вон в хату. Но спать будете на полу. Постелей запасных не имею,— предупредила заранее.
— А мы не из привередливых.
— Да может Мишка до утра отремонтирует свою керосинку!
В доме мужики совсем ожили. Содрав с плеч куртки, стоявшие колом, разулись и первым делом взялись за печь. Растопив ее в считанные секунды, подсели поближе к огню к закипавшему чайнику. Назвали имена. Один — круглый и маленький, стриженый наголо, назвался Сашкой, второй — Игорем.
У Сашки были большие светлые глаза, толстые губы, круглое улыбчивое лицо. Игорь был плешатым. Глаза словно убежали в череп и надежно там спрятались. Красный, рябой нос и широкий узкий рот не понравились даже Султану. Волчонок, рыкнув на человека, отодвинулся от него в темный угол, затих.
— Мы сюда в командировку. Ненадолго. По делам. А там снова к себе домой. Наведаемся ли сюда когда-нибудь еще, кто знает,— с сомненьем покачал головой Саша. И добавил тихо:
— Каждого из дома свое гонит. Одних дела, других — память. Она, как заноза, всю жизнь точит.
— Да какая заноза может застрять на Колыме? Все наши горести и болячки нынче в земле лежат. Им плевать на наши боль и память — откликнулась Варвара, собирая на стол ужин.
— Ох, и не скажи, Варенька. Вот меня чего черти принесли сюда, отца ищу. Здесь похоронен. А где именно, не знаю. Вот и взял в проводники Игоря. Он тут всякую пядь назубок помнит. Такая у него была служба собачья. Другой пес оскорбится на эту работу. А его приморили, говорит, заставили.
— А как еще скажешь, если иного слова нет. Не согласишься, убьют, согласишься, хоть сам стреляйся. Вот и работа... Собака хоть знает на кого и за что брешет, тут же, вовсе не знавши, не до знакомства было. Все наспех, второпях. А когда одумались, самих жуть взяла, что натворили. И, главное, не исправить,— умолк Игорь, поддерживая кулаками тяжеленный лоб, нависший гирей над лицом.
— Вы ешьте! — подвинула хозяйка горячую картошку, рыбу и капусту. И спросила:
— А что за работа, какую из-под палки делать пришлось?
— Да небось слышала обо мне. Бондарев я. Игорь Павлович! Бывший прокурор Колымского края!
— Батюшки! Самого черта в дом запустила,— всплеснула руками Варя. Сашка надтреснуто рассмеялся:
— Хорошо хоть матом не обложила.
— Это хуже мата чертом назвать. А спроси, своею ли волей согласился? Ведь как просился на фронт! А мне по локоть отмерили. Велели заткнуться наглухо. Иначе, мол, без войны передовую устроим. Да так, что и не порадуешься. Поставим к стенке и полную обойму всадим за отказ выполнять поставленную задачу. На твое место найдется много. Все знают, что будет за отказ. Это хуже дезертирства, предательства. И выложили на стол гору дел вместе с готовыми приговорами. Все к расстрелу. За что, про что, вникать некогда,— вздохнул Игорь Павлович тяжко.
— И ты стрелял? — изумилась Варвара.
— Это уже не мое дело. Стреляли другие. Я только подписывал, ставил свое согласие. Хотя обязан был изучать каждое дело. Но когда? Если за неделю поступали сотни дел. А разобраться надо в десять дней. Как успеть? Я же не двужильный. Я к утру все те приговоры подписывать не успевал.
— А к чему твоя подпись требовалась? — встрял Сашка Иванов, добавив:
— Попробовал бы не согласиться с особой тройкой. Тебя самого вместо осужденного к стенке поставили б!
— Это верно, но споры возникали.
— Какие?
— Бабку расстрелять хотели. Удалось спасти, ее невестка оклеветала. Я доказал обратное. Бабка на хлебокомбинате грузчиком работала. Не воровала. Это и проверки подтвердили. Зато в войну была разведчицей, командира отряда разыскали. Он уже Героем Советского Союза стал. Сталин к нему прислушался. Да толку что? Пока его жалоба Сталина сыскала, бабуся Богу душу отдала. Приковали ее к тачке и на рудник послали. Много ли старой надо? Ноги в неделю до костей содрала. На таких не походишь. Короче, накрылась старая в день, когда ее помиловали. Вся отрада в том, что похоронили как вольную, отдельно от зэков. А какая разница мертвому, где закопают. Так вот и похоронили. Мне выговор за недогляд. А обидно... Ведь я первый шухер поднял, оказалось, на свою шею.
— К ней кто-нибудь приезжал?
— А то как же? Сын! Еще благодарил меня
очищенное имя. Говорил, что оно дороже жизни,— угнул голову Бондарев.
