Проснулся он довольно рано; хотя звуки уличного движения успели вновь слиться в сплошной отдаленный гул, но голоса птиц, возившихся в кронах лип под окном, были еще по-утреннему звонки, а в распахнутую форточку вливалась свежесть. Коршакевич принялся за свои обычные утренние упражнения, благо от вчерашней выпивки осталась только легкая жажда. Основательно пропотев и смыв пот под душем, он утолил жажду, залпом осушив пару извлеченных из холодильника упаковок своего любимого персикового сока. После этого он натянул легкие полотняные брюки, надел белую рубашку, белые летние туфли и в наилучшем настроении отправился бродить по Парижу — полная бесцельность таких прогулок составляла их главную прелесть.
Под вечер Коршакевич оказался на одной из улочек, впадающих в площадь Звезды, перед старинным, но ухоженным и чрезвычайно респектабельным с виду небольшим трехэтажным домом. Скромная вывеска над входом гласила: «Отель-пансион «Пчела». Тут же на кованом узорчатом кронштейне висело черное с золотом изображение геральдической пчелки. «Трудовые пчелки!» — усмехнулся Коршакёвич, нажимая на кнопку звонка. Пансион представлял собой не что иное, как элитарный публичный дом. Сама природа подобных заведений обусловливала высокий уровень цен, но вместе с тем й высокий класс персонала, узкий круг клиентуры и полную секретность: Для высокооплачиваемых девиц их приработок в «Пчеле» вовсе не являлся единственным средством к существованию, а чем-то вроде особого богемного развлечения, и потому в их действиях клиент не чувствовал той скуки и того автоматизма, которые неизбежно появляются, если служить пороку чересчур усердно. За этот дух бескорыстной эротики посетители — а в «Пчелу» являлись только постоянные посетители — готовы были платить втридорога. Нравилось в «Пчеле» и Коршакевичу, но больше в силу привычки: давным-давно его привела сюда одна из здешних девиц, : с которой он познакомился в гардеробе Лувра. Той интеллигентной и свободомыслящей шлюхи, дочки богатых родителей, он не надеялся повстречать в заведении — сумев окрутить одного из клиентов, она уехала с ним в Америку. Однако Коршакевич продолжал бывать в «Пчеле», ценя царившую здесь атмосферу покоя, услужливости и обособленности от всего мира. Что же касается самих услуг, то он не усматривал большой разницы между эмансипированными девицами из «Пчелы», придерживавшимися о себе весьма высокого мнения, и их коллегами из любого портового борделя: война приучила его к неприхотливости, как в этом отношении, так и во всех остальных. Он чрезвычайно высоко ценил возможность тратить сколько угодно времени на чтение или на научные изыскания в тиши библиотек; прекрасным времяпрепровождением было также бродить по старым европейским городам, оглядывая здания, улицы, заходя в музеи или, как сегодня, часами сидеть под тентом открытого кафе и завороженно следить за мельканием лиц в уличной толпе. Однако Коршакевич вполне трезво отдавал себе отчет в том, что даже при наличии постоянного дохода и возможности вести жизнь свободного интеллектуала в том же Париже он не сможет обойтись без войны. Очень скоро безопасная жизнь начнет беспокоить его куда больше, чем любая опасность. Впрочем, ему не стоило и сейчас настраиваться на спокойную жизнь в ближайшие недели — ведь оставалось еще дело Тавернье.
Коршакевичу надоело стоять на крыльце под изучающим взором телекамеры, и он вновь нетерпеливо нажал на кнопку звонка. Наконец ему открыла пожилая экономка в аккуратном белом переднике и кружевной наколке. Коршакевич усмехнулся — появление экономки являлось признаком благосклонности к гостю. На случай появления нежеланных посетителей в подвальном помещении — впрочем, вполне комфортабельном — всегда скучала перед телевизором парочка громил в галстуках и белых сорочках. Пройдя в холл вслед за экономкой, Коршакевич попросил у нее бутылку кока-колы и уселся в глубокое кожаное кресло, ожидая «мадам», которая по негласному правилу обязательно выходила к каждому гостю. Та появилась через несколько минут, обнаружив такт, необходимый в ее профессии, — не подвергая испытанию терпение гостя, но и не проявляя недостойной торопливости. Она нисколько не изменилась за то время, что Коршакевич ее не видел — такая же крашеная брюнетка лет шестидесяти, стройная и энергичная. Расчетливая, как все француженки, она тем не менее была непритворно доброжелательна и, пожалуй, даже добра. Коршакевич встал с кресла и почтительно приложился к ее сухой веснушчатой руке.
— Мсье недавно в Париже? — спросила старая дама, испытующе вглядываясь в дочерна загорелое лицо гостя все еще красивыми фиалковыми глазами. Коршакевич чувствовал, что он симпатичен хозяйке, поскольку он был всегда спокоен, учтив, платил щедро и, выложив деньги, не считал себя вправе изливать на девушек свои сомнительные сексуальные предпочтения. К тому же он не являлся важной персоной, как большинство завсегдатаев «Пчелы», и в обращении с ним не требовались обычные в иных случаях церемонии.
— Совершенно верно, сударыня, — ответил Коршакевич. — Сегодня обходил Париж после долгой разлуки. Он, как всегда, прекрасен. Однако я не ожидал, что у вас стоит такая жара — совсем как там, откуда я приехал.
— Мсье может принять душ, — живо откликнулась «мадам». — А потом вам, должно быть, понадобится номер?
За этим вопросом скрывался другой. Коршаке-вич перетасовал разложенные на столике фотографии девушек- и ткнул пальцем в портрет красивой брюнетки с явной примесью восточной крови:
— Когда я в прошлый раз был в Париже, мы с ней здесь познакомились, и знакомство оказалось весьма приятным, — во всяком случае, для меня.
— Прекрасно, вам повезло — Дезире вот-вот должна прийти. А мсье, я вижу, однолюб, — заметила «мадам», и в голосе ее прозвучало уважение, которое она, привыкшая к разного рода вывертам, испытывала ко всякому проявлению душевного здоровья. Впрочем, сам Коршакевич отнес бы собственное пожелание скорее к проявлениям обычной лени, поскольку любая новизна требует усилий для ее освоения, а предпринимать какие-либо усилия ему сейчас не хотелось. Бесшумно возникшая экономка провела его в свободный номер. Лежать в ванной Коршакевич не любил, так как это его чересчур расслабляло; приняв душ после дня, проведенного на раскаленных улицах, и облачившись в заботливо приготовленные домашние туфли и халат, он вь?-шел из ванной и направился в крохотную кухоньку, дабы найти в холодильнике что-нибудь освежающее. «Кухни здесь устроены, видимо, специально для тех, кто не мыслит себя без домашнего уюта», — подумал он, наливая в бокал кока-колу, и тут,услышал стук в дверь.
Когда он увидел Дезире, у него захватило дух от ее красоты и от желания. Месяцы, проведенные без женщины, неожиданно заявили о себе. Дезире была студенткой и одевалась по-студенчески просто — джинсы, белая рубашка с закатанными рукавами, никакой косметики и никаких украшений, только на груди из-под рубашки, верхние пуговицы которой всегда оказывались заманчиво расстегнуты, поблескивал золотой католический крестик. Скромный наряд, однако, позволял оценить всю прелесть Дезире — удивительно пропорциональную фигуру, упругую высокую грудь, золотистую кожу, уверенную грацию движений. «Хэлло!» — произнесла она небрежно чуть хрипловатым голосом и, войдя в номер мимо Коршакевича, с любопытством огляделась, словно никогда раньше в нем не бывала. Достав сигарету из пачки, лежавшей на журнальном столике, она прикурила и уселась в кресло, закинув ногу на ногу и бесцеремонно, с легкой насмешкой в глазах разглядывая старого клиента с ног до головы. Коршакевич подумал, что ни у одной из его знакомых женщин не было такого выразительного взгляда, как у Дезире. Если ее глаза смеялись, то хотелось смеяться вместе с ней, если она сердилась, то грозная глубина ее глаз нагоняла страх. Именно благодаря чудесным глазам и нежной золотистой коже неправильное личико Дезире и казалось таким обворожительным.
— Ах, это вы? Как же, припоминаю... Похоже, в этом мире нет ничего нового, — разочарованно произнесла Дезире.
Коршакевич в свою очередь припомнил сделанный им еще в прошлую встречу вывод о том, что эта красотка — порядочная стерва. Раздражение подавило в нем душевный подъем, вызванный красотой Дезире. Теперь он ощущал только желание и сам досадовал на себя за это — нахальная девица вполне заслуживала того, чтобы ее просто выставили из номера. Впрочем, раз уж она явилась и «мадам» было за нее уплачено — экономка, покидая номер, унесла с собой пачку долларов, — следовало воспользоваться ее услугами. Барышня вправе рассматривать его только как источник заработка, но согласно условиям игры выказывать свое отношение она не вправе, иначе и он может рассматривать ее только как купленную вещь. Война научила Коршакевича получать от людей то, что ему требовалось, и против их воли. Не имело значения, почему они уступали — из-за нужды в деньгах или страшась насилия, важно было одно: берущий знал, что добровольно ему никогда бы не дали желаемого. Коршакевичу предстояло вести себя с Дезире так, что это слишком явно отзывалось бы войной. В результате настроение у него испортилось, он вспомнил о делах, взялся за телефон и забыл о Дезире, Он набрал номер своего однополчанина, жившего в Париже, но того не оказалось дома. Коршакевич перезвонил его консьержке, надеясь узнать, когда приятель вернется, но та сообщила, что ее жилец подписал контракт и улетел на полгода куда-то в Африку. «Пся крев!» — выругался Коршакевич сквозь зубы. От дела Тавернье следовало ожидать любых неожиданностей, и меньше всего ему хотелось встречать их с голыми руками, тогда как его приятель-парижанин мог раздобыть в своем родном городе оружие на любой вкус. «Черт, он же обещал мне помочь!» — пробормотал Коршакевич, предвидя, что придется действовать наобум, а этого он терпеть не мог. Он снял рубашку, скомкал ее и с проклятием швырнул на письменный стол, где та повалила старомодный серебряный стаканчик с письменными принадлежностями.
