Нет, такого давненько не бывало. На памяти Беренгария вообще ни разу.
За нарами в два яруса, отгораживая их от двери, большой шкаф стоит, боком повернутый, будто еще одна стенка. Шкаф как башня крепостная — гигантский, дерева темного, массивного. В шкафу шмотки всякие, молью полупоеденные, поверх шмоток разные провода навалены — иной раз что-нибудь оттуда и сгодится. Ну и еще всякое разное барахло, несколько порнографических журналов такой древности, что сейчас их и смотреть-то смешно. А под самым низом свили гнездо мыши.
За шкафом же «подсобка» — на шатком столике таз с мутноватой водой и синий жестяной рукомойник допотопной эпохи — ровесник законов царя Хаммурапи. После потопа мало что уцелело, такие сокровища, такие книги погибли — а вот эта ерунда, смотри ты, до сей поры людям служит...
Бэда безответный как раз под этим рукомойником и плескался, посуду за всем бараком мыл. На него обязанность эту повесили, пока тетка Кандида хворала своей заразной хворью. Хоть и знали, конечно, что хворь у Кандиды фальшивая, но не выдавать же старуху...
Рядом с Бэдой, на грязном ящике с белыми пятнами мыльной пены, душа надсмотрщикова мостилась. Ногами болтала и языком молола. Душу не то не видел больше никто, не то внимания на нее не обращали.
Мальчишка был теперь, помимо набедренной повязки, облачен в синюю дедову тужурку. Других перемен в его облике не наблюдалось.
— Видел Его-то? — спросил Бэда, прерывая длинное бессвязное повествование души о ее странствиях.
Мальчик коротко кивнул.
— Ну что, рассказал Ему?
— А... — Мальчик вздохнул и махнул рукой. — Он и так все знает.
— Ругался? — сочувственно поинтересовался Бэда.
— Не... Он расстроен, — еле слышно сказал мальчик. — Ой, ну не спрашивай про это, а то зареву...
И тут — грохот двери и звериный почти визг: «Где он?!!»
Душа беспокойно заерзала на ящике и вдруг смылась куда-то — Бэда даже не понял, как это вышло.
И вот, своротив по дороге стул и споткнувшись о чьи-то ботинки, врывается в закуток, от гнева раскаленная — едва не светясь:
— Ты!..
И с размаху — бац по скуле!
Бэда чашку отставил, мыльные руки о штаны отер, на ящик, откуда надсмотрщикова душа сбежала, опустился.
Младшую Жрицу он в цивильном еще не видел. В облачении — видел, голенькую — видел. Но когда она, горьковатыми духами пахнущая, белым кружевом окутанная, в джинсики светлые затянутая, на него наскочила — тут уж он растерялся.
Рот раскрыл и глупо на нее уставился.
Сверкая очками, Пиф кричала:
— Дерьмо! Дрянь!..
И поскольку он слушал, не шевелясь и не пытаясь вставить слово, она через несколько секунд иссякла.
Дыхание перевела, протянула руку и, набрав воды из рукомойника, лицо отерла. Утомилась, орамши.
Уже спокойнее спросила:
— Что ты Верховному наболтал?
— Ничего... — удивленно сказал Бэда. — А что случилось?
И лицо потер. У Пиф рука тяжелая, всей пятерней отпечаталась.
— Да то случилось, что меня безбрачных лишили, — сказала Пиф, ничуть не стесняясь того, что Беренгарий и другие — кто там еще был — слышат.
— За что? — поразился Бэда.
— Тебе видней, — разъярилась она опять. — Что болтал?
Беренгарий появился из-за шкафа и, делая умильный вид, промолвил:
— Так он под пыткой... Пифка, из-за тебя человека на дыбе пытали!
— Не человека, а программиста, — огрызнулась Пиф.
— Да брось ты, пожалуйста, — сказал Беренгарий. — Чуть что по морде драться. Не де-ело...
Тут ожила забытая у входа тетка Кандида и снова запричитала и залопотала:
— Не дело барышне в бараке отираться! Уходили бы, госпожа, покуда не приметил кто...
Беренгарий на Кандиду цыкнул грозно: портила бабка всю потеху. Кандида отступилась и только слыхать было, как топчется в темноте, вздыхает, сопит — на новый приступ решается.
— А что случилось-то? — снова спросил Бэда.
— То и случилось. Сняли безбрачные... Ты хоть знаешь, сколько это?
Бэда помотал головой, все еще оглушенный.
— Больше, чем сам ты стоишь! — со слезами взвизгнула Пиф. Размеры ущерба вдруг пронзили ее, будто стрелой, причинив душевную боль силы неимоверной. — Тридцать в месяц! Тридцать серебряных сиклей, ублюдок!
— Да ну! — восхищенно сказал Беренгарий. — Только за то, что с мужиками не трахаешься?
— Преобразование сексуальной энергии... — начала было Пиф и рукой махнула. — Что я тебе объясняю...
— Я тоже с мужиками не трахаюсь, так мне за это ничего не платят, — глумливо произнес Беренгарий и, увидев, какое у Пиф сделалось лицо, попятился за шкаф.
Пиф за ним гнаться не стала. Снова свой гнев на Бэду обратила.
А Бэда не нашел ничего умнее, как сказать:
— За меня не тридцать, за меня пятьдесят дали.
Пиф разъяренно засопела.
— Что ты ему наболтал?
— Да ничего. Довез младшую жрицу до дома, умыл ее, раздел и уложил в постель.
Пиф заскрежетала зубами.
— Это ты называешь «ничего»?
— В определенном смысле это именно «ничего», — подтвердил Бэда. — А ты что, ничего не помнишь?
Пиф покачала головой.
— И как пиво тебе с утра приносил, тоже не помнишь?
— Какая разница? Главное — что они в протоколе написали.
Тут в коридоре за раскрытой дверью снова зашевелилась тетка Кандида, невнятно жалуясь на судьбу.
Пиф плюнула и повернулась, чтобы уйти. Беренгарий с хохотом крикнул ей в спину:
— Пифка! А ты что, и правда не помнишь, как с ним трахалась?
В отвратительном настроении Пиф прошла переаттестацию; в день получки расписалась за голый оклад, и Аксиция, аккуратно сложив в карман свою надбавку за безбрачие, пригласила подругу в кафе. Пили кофе, ели мороженое. Аксиция молчала, Пиф многословно бранила мужчин. Потом расстались.
Через неделю она снова вышла на суточное дежурство. Хрустя солеными сухариками в темном офисе, где горела только настольная лампа, Пиф читала информационно-аналитические материалы, принесенные Беренгарием еще до обеда. Зевала во весь рот, едва не вывихивая челюсти.
В офисе стоял крепкий кофейный дух, но все равно хотелось спать. Дела были скучные и несрочные.
Богатые родители балованного сынка интересовались будущим своего чада. И без всякого Оракула ясно, каким оно будет, это будущее. (Да, получит... Да, женится... Да, найдет... Да, достойно продолжит... Нет, не полюбит... Нет, не научится... и т.д.) Достаточно на морду этого сынка поглядеть (мамочка с папочкой даже фото прислали, так озаботились).
Второе дело — и того скучнее. Какая-то лавчонка, которую содержат мать с дочерью, хочет изменить профиль деятельности. Торговала недвижимостью, а хочет перейти на стеклотару. Как это скажется на их бизнесе? («Хочем процветать»). А-а-ахх, зевала Пиф. Да никак не скажется. И охота деньги Оракулу выкладывать за чушь эту собачью... Шли бы лучше в публичный дом работать к госпоже Киббуту, которой Беренгарий громогласно поет хвалу, стоит ему лишь пивка хватить. Там не только девочки нужны, там и страхолюдинам работа найдется...
Бросила развернутые распечатки на край стола. Прошуршав, до самого пола повисли и на пол заструились бесконечной бумажной лентой.
Встала, чтобы еще кофе себе сварить.
И тут телефон зазвонил.
Пиф тут же сняла трубку. Ей было так скучно, что она обрадовалась бы даже Беренгарию с его дурацкими шутками. А еще лучше, если бы позвонила Аксиция.
Но это была не Аксиция. И даже не Беренгарий. Звонила Верховная Жрица.
Кислым голосом велела закрывать офис и подниматься наверх, в Покои Тайных Мистерии.
От изумления Пиф онемела. Тайные Мистерии на то и тайные, что на них никого из посторонних не допускают. И уж не младшей жрице...
Верховная, зная, почему младшая жрица ошеломленно молчит, повторила — будто из бочки с уксусом:
— Наверх. Немедленно!
— А дежурство... — пискнула Пиф.
— ...в задницу... — малопонятно сказала Верховная.
— Не положено... — еще раз пискнула Пиф.
— ...велено... — донесся голос Верховной. — ...ебене матери...
Пиф положила трубку. Сняла очки, потерла лицо ладонью. Происходило что-то странное. Странное даже для такого учреждения, как Оракул. Но коли приказание исходит от Верховной... Плюнув под ноги и угодив прямо на распечатку, младшая жрица нацепила очки на нос, выключила свет, в полной тьме на ощупь заперла хлипкую дверь офиса-пенала и по узкому коридорцу выбралась на парадную мраморную лестницу, откуда поднялась на самый верхний этаж, в Покои Тайных Мистерий.
Тайные Мистерии проходили каждый месяц, на полнолуние. Кроме того, их приурочивали к затмениям, лунным и солнечным, и иным священным и полезным дням. К участию в них допускались лишь высшие посвященные орфического культа, в первую очередь — Верховный Жрец и Верховная Жрица. Слияние мужского и женского начал, символизирующее, кроме всего прочего, неразрывное единство руководства Оракулом, было необходимым элементом функционирования всей системы.
