— А от большого ума крыша едет, лично я так считаю.
Чтобы не углубляться в эту теорию, я распечатал второе письмо от Алекса. Он писал, что Адриан провернул это дело очень рационально и оставил полный отчет о своих мотивах. „Надо бы встретиться и это перетереть. Может, в баре отеля „Черинг-Кр.“? Звякни. Алекс“.
Я распаковал вещи, пришел в себя, отчитался о поездке, вспомнил неизменные порядки и запахи, маленькие радости и безграничную скуку родительского дома. А мыслями все время возвращался к тем азартно-наивным дискуссиям, которые мы вели после того, как Робсон повесился на чердаке, пока наша собственная жизнь еще не началась. С философской точки зрения нам казалось самоочевидным, что каждый свободный человек имеет право на суицид: это поступок логичный, если он прерывает неизлечимую болезнь или глубокую старость; героический, если позволяет избежать пыток или спасти чужую жизнь; эффектный, если совершен в агонии несчастной любви (смотри Классическую Литературу). Убогое, посредственное деяние Робсона не укладывалось ни в одну из этих категорий.
Равно как и самоубийство Адриана. В письме, оставленном на имя коронера, он изложил свою позицию: жизнь — это непрошеный подарок; мыслящий человек связан философским обязательством исследовать как природу жизни, так и ее необходимые условия; а коль скоро человек решает отказаться от непрошеного подарка, его нравственный и человеческий долг требует принять все последствия такого решения. В конце была приписка, означавшая практически „что и следовало доказать“. Адриан просил коронера предать гласности его доводы, и тот не отказал в этой просьбе.
Впоследствии я спросил:
— Как он это сделал?
— Лежа в ванне, перерезал себе вены.
— Господи. Так поступали… древние греки, да? Или у них была цикута?
— Скорее римляне, если не ошибаюсь. Вскрывали себе вену. Адриан заранее узнал, как это делается. Резать нужно по диагонали. Разрежешь точно поперек — потеряешь сознание, рана закроется, и будешь жить дальше, дурак дураком.
— Наверное, в этом случае остается хотя бы перспектива утонуть.
— Допустим; но это, как ни крути, тянет только на „хорошо“, — сказал Алекс. — А наш Адриан шел на „отлично“.
И в самом деле: диплом с отличием, самоубийство с отличием.
Адриан покончил с собой в квартире, которую снимал вместе с двумя аспирантами. Те уехали на выходные, и он подготовился без помех. Написал письмо коронеру, прикнопил к дверям ванной комнаты записку „НЕ ВХОДИТЬ. ВЫЗЫВАЙТЕ ПОЛИЦИЮ. АДРИАН“, наполнил ванну, заперся изнутри, лег в горячую воду, перерезал себе запястья и умер от потери крови. Нашли его через полтора дня.
Алекс показал мне вырезку из „Кембридж ивнинг ньюс“. „Трагическая гибель „подающего надежды“ выпускника“. Не иначе как в типографии была готовая отливка с таким текстом. Заключение коронера гласило, что Адриан Финн, двадцати двух лет, покончил с собой „в состоянии нарушения душевного равновесия“. Помню, как разозлила меня эта суконная фраза: я мог бы поклясться, что душевное равновесие Адриана в принципе невозможно было нарушить. Однако с точки зрения закона самоубийца по определению безумен, по крайней мере в тот момент, когда лишает себя жизни. И закон, и общество, и церковь дружно заявили, что вменяемый, здоровый человек не способен на самоубийство. Не опасались ли они, что логические рассуждения этого самоубийцы поставят под сомнение сущность и ценность человеческой жизни в том виде, в каком она регламентирована государством, которое платит коронеру? Ведь если человека объявляют хотя бы временно безумным, то и причины, побудившие его к самоубийству, тоже следует признать безумными. Так что аргументация Адриана, подкрепленная ссылками на античных и современных философов, скорее всего, осталась без внимания, потому что она отстаивала примат запланированного им деяния над презренной пассивностью тех, кто плывет по течению.
Адриан, как оказалось, принес извинения полицейским за доставленное беспокойство и заранее поблагодарил коронера за обнародование его последнего слова. Помимо этого, он выразил желание, чтобы его кремировали, а пепел развеяли по ветру, так как быстрое уничтожение тела (тоже активный выбор философа) куда предпочтительней, чем инертное прозябание под землей в ожидании естественного разложения.
— А ты ходил? На похороны?
— Меня не звали. И Колина тоже. Только самые близкие и так далее.
— И что мы должны думать?
— Ну, это право родственников.
— Да я не о том. О его мотивах.
Алекс пригубил пиво.
— Я тогда не решил, это жесть или полный отстой.
— А потом? Решил?
— Получается, и то и другое.
— Мне вот что непонятно, — сказал я. — То ли этот поступок замыкается сам в себе — не в том смысле, что он эгоцентричен, а просто, как бы это сказать, касается только Адриана, — то ли он служит немым укором всем остальным? То есть нам. — Я посмотрел на Алекса.
— Получается, и то и другое.
— Ты повторяешься.
— Интересно, что думают его преподаватели философии. Чувствуют, наверное, что у них рыло в пуху. Ведь это они промывали ему мозги.
— Когда вы с ним в последний раз виделись?
— Месяца за три до его смерти. Он сидел аккурат на твоем стуле. Потому я тебя сюда и позвал.
— Не иначе как он собирался в Чизлхерст. Как он тебе показался?
— Радостный. Счастливый. В своем репертуаре, даже круче. На прощанье объявил, что влюбился.
Вот сучка, подумал я. Если есть в мире девица, которую можно полюбить, чтобы в скором времени лишить себя жизни, то это Вероника.
— Что он о ней рассказывал?
— Ничего. Ты же знаешь, что он был за фрукт.
— А он тебе говорил, что я ему написал письмо и посоветовал засунуть эту любовь в одно место?
— Нет, не говорил, но меня это не удивляет.
— Что значит „это“ — что я ему написал или что он помалкивал?
— Получается, что и то и другое.
Я ткнул Алекса под ребра, только лишь для того, чтобы он пролил пиво.
Вернувшись домой и даже не успев обдумать услышанное, я подвергся маминому допросу.
— Ну, что ты узнал?
Пришлось вкратце обрисовать ей события.
— Бедные полисмены, представляю, что они там увидели. Чем только им не приходится заниматься. У него были проблемы по женской части?
Я чуть не выпалил: естественно, были — он же встречался с Вероникой. Но вслух ответил:
— Алекс говорит, что во время их последней встречи Адриан был всем доволен.
— Почему же тогда он это сделал?
Я пересказал ей сокращенную версию сокращенной версии его объяснений, опустив имена философов. Постарался растолковать про непрошеный подарок, про действие и бездействие. Мама кивала, впитывая эту информацию.
— Как видишь, я была права.
— В каком смысле, мам?
— Слишком умный был. Такие умники до чего угодно могут договориться. Здравого смысла-то нет. У него крыша съехала, потому он и руки на себя наложил.
— Да, мам.
— Больше сказать нечего? Значит, и сам так считаешь?
Чтобы не взорваться, я прикусил язык.
В последующие дни я не мог отделаться от мыслей о различных сторонах кончины Адриана. Сам я, конечно, не ожидал от него прощального письма, но мне было обидно за Колина и Алекса. И что я теперь должен был думать о Веронике? С ней Адриан нашел любовь, но лишил себя жизни — такое не укладывалось в голове. Большинству из нас первый любовный опыт, даже неудачный — а может, в особенности неудачный, — внушает надежду, что в жизни есть нечто, ради чего стоит жить. И хотя в дальнейшем некоторые пересматривают это убеждение, а кое-кто и вовсе ставит на нем крест, первая любовь не сравнится ни с чем, правда ведь? Вы согласны?
А вот Адриан был не согласен. Возможно, с другой женщиной… нет, вряд ли — Алекс же подтвердил, что Адриан во время их последней встречи пребывал в радостном волнении. Неужели в считаные месяцы после этого произошло что-то страшное? Нет, Адриан упомянул бы это в своей записке. Он у нас был главным правдоискателем и мыслителем: что на уме, то и на бумаге.
Что касается Вероники, я метался между двумя крайностями: то обвинял ее, что не уберегла Адриана, то жалел: девушка так выгодно вложила свой капитал — и вот, пожалуйста. Может, стоило выразить свои соболезнования? Но она сочла бы меня лицемером. А если искать с ней встречи, она либо не ответит, либо перевернет все с ног на голову, да так, что я вообще перестану соображать.
Но со временем я все же убедился, что пока еще соображаю. Иными словами, я понял мотивы Адриана, отнесся к ним с уважением и даже с восхищением. У него был более глубокий ум и более обстоятельный характер, чем у меня: он выстраивал логические рассуждения и затем совершал поступки, основываясь на логических выводах. Подозреваю, что мы, в большинстве своем, поступали как раз наоборот: принимали скоропалительные решения и только потом, чтобы их оправдать, подводили философскую базу. А результат объявляли продуктом здравого смысла. Виделся ли мне в поступке Адриана скрытый упрек, адресованный нам всем? Нет. Я, во всяком случае, считаю, что он к этому не стремился. Да, Адриан притягивал к себе людей, но никогда никого не поучал; он считал, что каждый должен думать за себя. Не уйди он в мир иной, сумел бы он — или хотя бы попробовал — „наслаждаться жизнью“, как мы все? Не исключено; однако возможно было и другое — комплекс вины, мучение от невозможности привести свои поступки в соответствие с логическими доводами.
