Девадатте вспомнились жестокие слова Амбапали.
— Кажется, они больше всего уважают тех, у кого царственные плечи, узкие бедра и красивые сильные руки, — с горечью сказал он.
— Что ж, кое в чем ты прав… — Отец усмехнулся и пригладил усы. — Люди и впрямь уважают того, у кого сильные руки. И твердые кулаки. И мускулистая шея. И крепкая спина. И все-таки есть люди, которых они уважают больше. Подумай хорошенько. Я уверен, на этот раз ты ответишь правильно.
— У кого живот втянутый? — выпалил Девадатта.
Начальник слоновника посмотрел на него долгим взглядом и вдруг громко расхохотался.
5Девадатта лежал на своем ложе и не мог заснуть. Придворный жрец рассказывал ему, что спящий на животе обычно недоволен собой, спящий на боку привык искать у других сочувствия, и только счастливый и уверенный в себе человек спит на спине. Девадатта лежал на спине, но почему-то не ощущал себя ни счастливым, ни уверенным. На улице загулявший мастеровой затянул тоскливую песню игрока в кости:
Не бранила меня, благосклонна была,
Волновала, как сомы глоток.
Ты, игральная кость, погубила меня,
Был я вайшья, а нынче — игрок…
«Был я кшатрий, а кем-то буду завтра?» — думал Девадатта. Разумеется, он знал, что времена изменились. Если прежде отшельниками становились только дряхлые брахманы, то теперь шраманство было в моде. Высокородные воины считали своим долгом участвовать в спорах об Атмане, любили блеснуть знанием вед, а некоторые отцы-кшатрии, заботясь об образовании сыновей, сами отправляли их учиться к отшельникам. Те, кто провел несколько месяцев у ног Вардаманы и его спутника Гошалы, смотрели на других важно и даже кичливо. Впрочем, и имя Сиддхарты уже знали многие. Девадатта понимал, что никто не будет пожимать плечами, если он на полгода уйдет в священную рощу, и все-таки колебался. В последнее время он делал успехи, объезжая слонов, перед ним маячила слава лучшего погонщика города. Здесь, в Бенаресе, все махауты знали его, здесь текла такая привычная и такая понятная жизнь, здесь было место на берегу Ганги, где он привык совершать омовения…
Тем временем пьяный голос на улице поведал о том, как кости мало-помалу похищают все имущество игрока, как несчастного бросает отчаявшаяся жена, а друзья отворачиваются от него и уже не дают в долг. Мать игрока умоляет сына опомниться, но все его мысли только о том, где бы раздобыть денег для новой игры. Каждый раз, направляясь в игорный дом, он надеется выиграть, но «проклятая стая костей» вновь оставляет его ни с чем. Отец, мать и братья отказываются от игрока, и он становится никому не нужен, как старый беззубый конь. Наконец песня смолкла, и за окном раздался удар в колотушку, возвестивший о начале новой стражи.
«А если я все же уйду? — размышлял юноша. — Но почему, хотел бы я знать, это так важно отцу? Неужели он и вправду думает, что какой-то шраман может захватить власть в долине Ганга, где столько укрепленных городов и обученных армий? По мне, сколько слов ни произноси, а когда слон возьмет в хобот железную цепь, ни один шраман с ним не совладает…»
Потом Девадатта провалился в сон — резко, словно ухнул в колодец. В этом сне он играл в кости с краснорожим ракшасом, мордатым и длинноруким. Костей было трижды по пятьдесят; они бросали их в ямку и поочередно выхватывали из нее взятки. Взятки раскладывали, и побеждал тот, у кого кости делились без остатка на четыре. Девадатте везло, и он раз за разом выигрывал, но ракшас не сдавался: он потирал ладонью о ладонь, создавая прямо из воздуха все новые блестящие желтые слитки. «О, рожденный в навозном дыму, как же это возможно?» — удивлялся Девадатта. «Когда-то я был отшельником, но соблазнил жену своего учителя, — отвечал демон. — Теперь я ракшас-чудотворец, первый из шраманОв нижнего ада». Понемногу демон отыграл все золото обратно. Девадатта потряс свой тюрбан, но из него не выпало даже мелкой монеты. «Играем на Бенарес! — обрадовался ракшас и оскалил клыки. — А чтобы ты не убежал, я привяжу тебя за мошонку».
Девадатта проснулся весь в поту и понял, что уже не заснет. Он до утра проворочался на своем ложе, а потом отправился к Амбапали.
6— Ты правда решился на это? — Изящные брови танцовщицы взлетели вверх. — Ты хорошо подумал, Девадатта?
Сидя на скамье, юноша поигрывал новенькими четками из слоновой кости. Девадатта снял перевязь с мечом и темно-красный кшатрийский плащ, и Амбапали тут же увидела, какие у него мышцы. Им было тесно под лоснящейся кожей. Плечи у Девадатты были широкие и покатые, а в поясе его фигура заметно сужалась.
«В нем есть что-то от вепря с мощными клыками, — подумала Амбапали. — А эти глаза, один из которых серый, а другой — карий. Сколько же в них силы… Интересно, как я раньше ничего не замечала?»
— А ты не боишься? — спросила она.
— Я ничего не боюсь, Амбапали.
— Но ты все-таки кшатрий, Девадатта.
— Говорят, одиннадцать благородных кшатриев ушли из Вайшали с Вардаманой.
— Да, верно… Вот уж не думала, что ты знаешь о Джине-Махавире! Ты удивил меня. Тебе надоели слоны?
— Мне вообще надоел Бенарес, — сказал Девадатта и зевнул.
— Неужели?
— Здесь все пропахло корицей и камфарой.
Амбапали наклонилась к столику из бука, делая вид, будто ей понадобилось что-то в шкатулке, где лежали золотые заколки и бусины из граната и аметиста. Потом она выпрямилась, и улыбки на ее лице уже не было.
— Я была несправедлива к тебе, Девадатта, — сказала она. — Теперь я вижу, что ты и в самом деле из царского рода шакьев. Но ты не должен на меня обижаться. Понимаешь, я так боюсь, так боюсь… Каждый день я смотрю на себя в зеркало и вижу: да, мне семнадцать лет, я еще молода и красива. Но что дальше? Пройдут годы, и мое тело утратит свежесть, лицо покроется морщинами — ах, эти ужасные морщины! А потом старость. И смерть. Я боюсь старости, Девадатта, и боюсь смерти. Я каждый день говорю себе, что не надо думать об этом, и все равно думаю… Все мужчины смотрят на мое тело, но никто не знает, что творится в моем сердце. Я все время вспоминаю черепаху на берегу Ганги… Не хочу, но вспоминаю. О, это такая гадкая и уродливая черепаха! Она — как сама смерть…
Девадатта накинул плащ и опоясался мечом.
— Прощай, Амбапали, — сказал он.
— Постой, Девадатта, — прошептала танцовщица, подходя к нему и обвивая руками его шею. — Я не знаю, что будет дальше, но один поцелуй ты уже заслужил.
Когда Девадатта возвращался домой, в ушах его раздавался гром литавр и трубные звуки раковин. Солнечный бог ослепительно золотил спину небосвода, стоя на своей колеснице, а птицы майны щебетали в кокосовых пальмах с таким воодушевлением, словно спешили доложить своему повелителю Гаруде, что в земле Гвоздичного дерева им живется исключительно хорошо. Вдруг из какого-то дома на Девадатту вылили мочу, обдав его сверху донизу. Юноша остановился. Домик был неказистый и, судя по всему, принадлежал вайшье. Под навесом из камыша не было ни коней, ни колесницы — похоже, хозяин был небогат. Зато осел у него имелся, он был привязан к чахлому манговому деревцу. Девадатта поднатужился и повалил один из столбов, подпиравших навес. Обитатели домика не показывались. Тогда он взял палку и занялся щербатыми горшками, стоявшими у открытой террасы. В трех горшках было прокисшее молоко, а в четвертом — шафранный настой, смешанный с соком хны. Немного поразмыслив, Девадатта отбросил палку, взял последний горшок и выплеснул краситель на спину осла.
Вернувшись домой в приподнятом настроении, юноша прошел на мужскую половину. У отца болела спина, и он был мрачен. Молча выслушав сына, Амритодана пригладил усы и отправил в рот свернутый лист бетеля.
— Тебе придется несладко, сынок, — сказал он. — Ты будешь лазутчиком во вражеском лагере.
Юноша ухмыльнулся:
— Ты же знаешь, я побеждал в игре «слоны и охотники».
Начальник слоновника добавил в рот щепотку порошка арековой пальмы и сплюнул на серебряное блюдо ставшую красной слюну.
— Говорят, любовь к родине проникает плоть, жилы и кости, — задумчиво проговорил он. — Обещай мне только одно, Девадатта: если в воздухе запахнет битвой и Бенаресу будет угрожать враг, ты вернешься.
— Я вернусь, отец, — сказал Девадатта. И прибавил: — Клянусь быком-громовержцем.
1Джетавана была подарена общине Сиддхарты богатым ювелиром Судаттой из города Шравасти. В Кошале рассказывали, будто ювелир, выкупая рощу у царевича Джеты, отдал по золотой монете за каждое дерево. В Джетаване были ручьи, где водились рыбы и черепахи, пруды, окруженные черной акацией, дорожки, посыпанные белым песком, высокие бетелевые пальмы, манговые деревья, увитые жасмином, кустарник марувака и лианы, зеленые, как оперение молодых попугаев. Сюда забредали лани, пятнистые олени и длиннохвостые голубые антилопы.
