— Джамалят… Джамалят…
Ты же, Басюуни, звал маленькую Джамилю не только сердцем и разумом, но и всем своим существом.
Вы долго ходили, Басюуни, в ту ночь. Вдруг совсем близко упала бомба, разрушив какой-то дом. Вы видели, как он развалился. Вы побежали к разрушенной стене и, дрожа всем телом от страха, не переставали кричать:
— Джамиля… Джамалят…
Крики женщины были похожи на рыдание, плач, на вопль человека, у которого вырывают сердце.
Прошло несколько минут, и сирены дали отбой воздушной тревоги.
В окнах засветились огни, и вы направились домой… Домой?.. А где же дом?.. О ужас! Дом превратился в груду камней!
Тук-так-так.
Тук-так-так.
А помнишь ли, Басюуни? Вы оба, ты и мать, только утром нашли под обломками Джамалят, но не живую кроткую девочку, а изуродованный труп.
Вот в стороне лежит ручонка Джамили Джамалят. Вот ножка Джамили Джамалят на другой стороне. Неужели эта та самая ручонка, которая играла с тобой, Басюуни? Неужели сверкающий взгляд этих угасших глаз отражался в твоих глазах, Басюуни?
О горы, что же вы не обвалитесь? О холмы, что же вы не дрожите? О земля, что же ты не сотрясаешься? О небо, что же ты не содрогаешься и не обрушиваешь дожди на адский огонь?
Это он погасил жизнь Джамили Джамалят.
Теперь она больше не будет звать тебя, Басюуни, не будет спешить к тебе и не скажет тебе больше: «Как здоровье, дядя?» Она не станет больше хлопать в ладоши, смеяться и лепетать. Все, все кончилось.
Да проклянет аллах войну и все, что делает она с людьми, Басюуни! В твою трудную бесцветную жизнь ворвалась Джамиля Джамалят, как родник нежности, жалости и любви, и ушла… ушла Джамиля Джамалят с теми, кого поглотила война.
Погибло милое дитя, которое заставило тебя, Басюуни, почувствовать, что оно для тебя и мать и отец, оно для тебя как сестра, жена и возлюбленная, оно как твоя дочка… твоя дочка?
Тук-так-так.
Тук-так-так.
Твоя дочка… Ох! У тебя будут не только дочь и сын, но дочь и два сына. Разве ты не женишься на Фирдаус?
О, если бы Фирдаус, став твоей женой, родила тебе такую дочку, как Джамалят, Басюуни, как Джамиля Джамалят!
Нет… нет… Разве ты породишь детей, чтобы смерть отобрала их в детском возрасте, Басюуни?
Нет… нет… Разве возможно, чтобы на Египет снова напали немцы или кто-нибудь другой?
* * *
При этой мысли Басюуни наклонился к мужчине, сидевшему рядом с ним в вагоне, и спросил:
— Может ли быть, что Египет снова станет объектом воздушных налетов, как в дни войны с немцами?
Мужчина ответил Басюуни:
— Этого может и не случиться, если Египет отвергнет всякий военный союз с западными правительствами.
Басюуни решительно произнес:
— Пусть провалятся западные правительства!
Поезд приближался к Александрии.
Молодой человек с любовью разглядывал карточку Фирдаус, представляя себе встречу с нею. Вот и станция. Басюуни сошел на платформу и вышел из вокзала, чтобы купить подарки и отнести их любимой своего сердца.
Перевод Л. Скрябиной
Я хотел бы, чтобы эти листы бумаги были частью моего сердца, чтобы те слова, которые я напишу, дошли до тебя живыми и волнующими, ведь это не просто слова — это кровь, которая сочится из раны, это моя душа, которую наполняет светлая, радужная печаль, ибо сейчас я не чувствую печали, полной отчаяния.
Мне кажется, что ты удивленно спрашиваешь:
— Разве бывает горе, полное надежды?
Уверяю тебя, что мои горести были и продолжают оставаться полными надежды. Ты узнаешь, что я имею в виду, после того как прочтешь это письмо.
Я надеюсь, что полученное образование и воспитание помогут мне выразить свои мысли как можно лучше, а поделившись с тобой, я освобожусь от оков, сдерживающих мои чувства.
Женат ли ты, есть ли у тебя дети?
Испытал ли ты чувство отцовства, разливающееся по всей душе, сквозящее во взглядах, разговорах, поступках? Любовь отца к сыновьям, какую я испытал, течет в жилах вместе с кровью, бьется в самом сердце, проникает в каждый нерв и наполняет каждую частицу человеческого существа.
После того как моя жена родила первого ребенка, я не чувствовал больше одиночества. Слово «я» постепенно исчезло из моего обихода, уступая место словам «сын мой».
Я подолгу смотрел в глаза моего маленького Асама. Мне хотелось постоянно прикасаться щекой к его щеке, прижимать его к груди… Ах, какое у меня горе! О, если бы я мог сегодня прижать его к своей груди! Но где он, Асам?
В состоянии ли ты представить себе, какие опасения терзали мою грудь всякий раз, когда маленький Асам кашлял, или у него повышалась температура, или ему нездоровилось, или омрачалось его безоблачное веселье?
Вероятно, ты можешь вообразить, какой страх мучил мою душу, когда Асам шел к балкону и цеплялся руками за барьер. Я опасался, что он упадет на улицу, и спешил утащить его в дом, но я ничем не обнаруживал своего страха. Я скрывал свои маленькие и большие опасения за его жизнь, потому что очень хотел вырастить из него человека со смелым сердцем и решительной душой.
Я оставлял его одного в различных затруднительных положениях и смотрел, как он из них выходит.
Я привязывал Асама к двери и наблюдал, как он, улыбаясь, бесстрашно остается один; счастье разливалось по моим жилам каждый раз, когда мой сын уверенно проходил какое-нибудь испытание.
Его характер становился все решительнее и тверже, а мое сердце радовалось этому и ликовало.
Сын мой рос — и вместе с ним будто бы рос я. Сын мой говорил — мне казалось, что говорю я сам. Сын мой уверенно шагал, у него появился зоркий взгляд, мужественная речь, проницательный ум — все это были мои достижения, моя гордость, дело моих рук.
Как сладостны были его взгляды! Его слова ласкали меня, как луч света, а шаги его были шагами надежды по радостной дороге будущего.
До самой смерти я не забуду того вечера, когда Асам пришел домой из школы, положил книги в своей комнате, подбежал ко мне и попросил:
— Папа! Послушай эту песню!
Асам поднял голову и начал петь:
Страна моя, страна моя, я умру за тебя.
Его голос наполнял все мое сердце и проливал в него свет, и какой свет!
Мой взгляд был прикован к его лицу. Я начал мечтать и вместе с ним умчался в будущее: я видел моего сына то национальным вождем, говорящим с массами, то свободолюбивым писателем, сочиняющим статьи, бичующие пороки, борющимся против несправедливостей, защищающим свободу; я видел его то за решеткой тюрьмы, то среди демонстрантов. Лицо Асама выражало веру в победу, брови были нахмурены, пот каплями выступил на лбу, а голос громко зазвучал, когда он воскликнул:
— Свободы… хлеба для всех… долой империализм!
И я ответил:
— Долой империализм!
Вдруг маленькая рука неожиданно дотронулась до моей руки, и сын мой спросил:
— Что значит империализм, папа?
Асам — маленький ребенок — спрашивал меня, что такое империализм.
Я ответил:
— О Асам, ты скоро это узнаешь и будешь бороться против него, сын мой, вместе с другими добровольцами.
С этого времени в моем сердце начала укрепляться вера в будущее Асама, она стала расти изо дня в день. Я страстно хотел увидеть сына оратором, писателем, преданным патриотом, борцом за свободу Египта.
Асам стал всем для меня, он стал моей сокровенной надеждой, моей мечтой.
Потом у меня родился второй сын — Самир. Я поделил между ними свою жизнь и все свои помыслы. Я отрешился от себя, чтобы жить для сыновей. Я дышал, когда они дышали, заболевал, если они были больны, радовался, когда их души наполнялись радостью.
Мой интерес к себе исчез перед огромной заботой о чудесных сыновьях — Асаме и Самире.
Разве мне не простительно говорить, что они чудесны?
Ведь они частица меня самого, более того — самые любимые создания, которыми я обладаю, они действительно чудесны.
Однажды, узнав от Асама, что учащиеся собираются устроить демонстрацию протеста против чрезвычайного положения, я пошел в школу и в день демонстрации незаметно влился в ряды юношей. Не удивляйся. Я хотел услышать речь моего сына. Вместе с учащимися я аплодировал Асаму, когда он обвинял Исмаила Сидки в беззаконии и говорил, что чрезвычайное положение — это железная стена, воздвигнутая слабым, пугливым человеком, боящимся народного восстания, что Сидки навязал чрезвычайное положение Египту потому, что знает — народ встревожен и не верит правителю.
В этот день я аплодировал ему от всей души. Я шел в рядах демонстрантов, повторяя их возгласы, и не замечал, что вызываю подозрения учащихся, пока один из них не спросил меня гневно:
— Ты из полиции?
