— Кто тебе дал право так разговаривать со мной? — чуть ли не в голос закричала Белка.
И тут дверь спальни приоткрылась, и в ней показалась лохматая голова Лины.
— Что это здесь у вас происходит? Совет в Филях? Или на позицию девушка провожает бойца? — спросила она.
— Вон! — прорычал Винник. — Вон!
И это было так не похоже на мягкость и уступчивость отца, что Лина тихо, на цыпочках прокралась в свою комнату. До рассвета из-за закрытой двери доносился голос Винника. И среди неразборчивого бу-бу-бу иногда прорывались отдельные слова: развод, отставка, партбилет. Белку было не слышно.
И в семье Редера не было покоя. Манюле после нескольких лет беззаветного служения вдруг наскучило вникать в профессиональные причуды Карла. И она решила открыть новую страницу в своей жизни. Первой жертвой этого намерения стал шаткий ломберный столик, за которым, согласно семейному преданию, Редер-папа написал две страницы своего труда «Нация, как рудимент истории». За ним последовал шкаф, роняющий дверцу с петель всякий раз, когда кто-то пытался посягнуть на его содержимое. Последнюю точку она поставила, когда дворник вынес из комнаты узкую железную койку. Такую же кровать, покрытую пикейным покрывалом, Манюля видела в музее Ильича в Москве, куда Редер ее повез в медовый месяц. Фактически — у Редера после этой ревизии из наследства остались лишь отцовская тросточка, сохранившаяся со времен Бунда, и широкополая велюровая шляпа, подаренная пролетариатом Латинской Америки.
Конечно, он взбунтовался. И как отец, во времена его бурной бундовской молодости, громко хлопнул дверью. Но это не только не раскололо мир, но даже не поколебало Манюлиных намерений. Однажды, когда Редер вернулся со службы из Общества Знаний, глазам предстала совершенно пустая комната. Она была такая же голая как его бритый череп. И тогда он примчался к Авраму.
— Папа, — крикнул он, распахнув дверь настежь. — Где ваша дочь?!
Сердце Аврама подпрыгнуло от радости: «Наконец-то!» Но, не подав виду, он лениво процедил:
— Проходи. Присядь. Что случилось?
И Редер начал обстоятельно рассказывать про кровать, столик и шкаф. Шошана, не дослушав до конца, охнула, ударила себя по щекам, и как была в переднике и домашних тапочках, побежала к Белке. Уж она то знала, кто главный заводила в этой сумасбродной семье. Едва переступив порог, Шошана закричала, как всегда в минуты волнения смешивая при этом все известные ей языки:
— Бачилы ойген, що купувалы — ижтэ хочь повылазьте (видели глаза что покупали — ешьте, хоть вылезьте)! Что твоя сестра не знала за кого выходит замуж? Десять лет она с ним валандалась, и ей все подходило, а теперь…
— Не вмешивайся, мама! — хором прокричали Белка и осмелевшая Манюля, выглядывающая все же с некоторой опаской из-за плеча младшей сестры.
И бабушка побрела домой. Семь дней ютился Редер на старой кушетке в доме Аврама. Семь дней просыпался в холодном поту от тихого поскребывания Бенчика в окно. Со сна ему чудилось, что он на конспиративной квартире, и товарищи по партии пришли предупредить об опасности. Семь дней ровно в полдень звонил телефон на его служебном столе, и Манюля, взволнованно дыша в трубку, кричала словно с того света:
— Рэдер, хочу новую мебель.
Дед, конечно, тоже вносил посильную лепту в это противостояние. За ужином, выпив рюмочку, он начинал наставлять зятя:
— Может, ты и специалист в своем деле, но в женщинах — ни бэ, ни мэ, ни кукареку. Но тебе повезло. Слава Б-гу, я еще жив. Вот скажи, ты закрываешь свою комнату на ключ?
— Что за вопрос? Конечно! — отвечал совершенно сбитый с толку Карл.
— А сарай? — напирал дед.
— И сарай тоже.
— Значит, ты умеешь стеречь свое добро? — подытоживал дед. — А теперь посуди сам, неужели все мужчины слепые, один ты зрячий? Или ты считаешь, что только тебе должно светить солнце моей дочери? Все понял?
Стараясь побыстрей свернуть застолье, Редер удрученно кивал. Ему хотелось лечь, укрыться с головой одеялом и остаться наедине со своими невеселыми мыслями. Но дед не торопился.
— А теперь ты мне объясни, — говорил он, гоняя ложечкой в стакане с чаем ломтик лимона, — почему эта власть играет с людьми в свой мошеннический дрейдл (волчок)? Как ни крутнет, так ей выпадает ганц (все), а народу ништ (ничего).
Утром, перед работой, делая изрядный крюк, Аврам забегал к Белке и, ликуя, рапортовал:
— Передай Манюле, пусть договаривается с грузчиками. Через пару дней можно будет завозить мебель. Я его дожимаю по всем фронтам.
Наконец, Редер сдался. И когда вечером открыл дверь своей коммунальной комнаты, то на миг зажмурился. Светлый полированный гарнитур сиял в мягких лучах света, рассеиваемого висюльками мещанской люстры. А из кухни доносились такие запахи, что у него закружилась голова.
По поводу этого события наша семейка долго смеялась, отпускала шуточки и даже отметила это событие сборищем в доме деда, правда, замаскировав его благовидным поводом — моим приездом из стольного града на первые в моей жизни студенческие каникулы.
За полгода я разительно изменилась от свалившейся на меня свободы и шальной московской жизни, казалось, одним махом сбросила провинциальные вериги, а вместе с ними местечковые правила приличия гнездовища Голь. При каждом удобном случае демонстрировала независимость, образованность и столичный лоск. Редер с его холеными усиками мне показался подходящей мишенью, да и дедова неприязнь к нему въелась в меня с детства. И что греха таить? Мне хотелось блеснуть перед Зямой, который упорно избегал моего взгляда, словно не замечая меня. В ту пору уже жила в предвкушении власти над мужчинами и потому точила когти о каждого, кто подворачивался под руку.
— Вот что значит — непоколебимая вера в победу! — небрежно бросила я и покосилась в сторону Карла. — Наша Манюля, подобно Катону, была убеждена — Карфаген должен пасть! И Карфаген пал.
Редер сидел хмурый и молчаливый, втайне все еще переживая свое поражение. Но тут вдруг вскинулся, как зоркий часовой:
— По-моему, эта аналогия здесь неуместна.
«Меня здесь топчет и унижает каждый кому не лень, даже эта пигалица. Но сейчас я всех поставлю на место», — подумал он и крикнул через стол, обращаясь к полковнику — единственному достойному собеседнику в этой мещанской семейке:
— Лев, вы слышали, что сказала Вероника? Вот типичная проблема современной молодежи — непонимание истории, нигилизм и воинствующий волюнтаризм. Отсюда их расхлябанность, джаз, короткие юбки, их патлатые головы.
— Гм, — неопределенно произнес Винник.
Он расстегнул ворот кителя и точно невзначай покосился на погон, где наконец-то появилась долгожданная третья звезда. Не желая прерывать так славно начавшееся застолье, повернулся к Пранасу, чокнулся с ним и со словами «Дар по венас», опрокинул очередную рюмку. В конце концов — он заслужил отдых. Три месяца практически без сна, все время на взводе, из-за каждого угла ожидаешь выстрела в спину. И это в той самой Праге, где в 45-м их танковую дивизию встречали цветами. Но разве этой гражданской шавке — Редеру — объяснишь? Интересно, чтобы он запел, если б попал в это пекло на пару деньков. Ладно, что с ним связываться. В конце концов, племянница Вера — родственница жены, так сказать, чужая епархия. Строго блюдя субординацию, он обратил взгляд на Белку. Та в ответ пристально посмотрела на разрумянившееся лицо мужа и, оценив его состояние на грани «таки да пьян», скомандовала:
— Винник, кончай пить!
— Мама, ты забыла, с кем имеешь дело? Папа теперь может дать отпор любому агрессору, — засмеялась Лина.
— Спасибо тебе, доця! — тотчас отреагировала Белка. — Ради красного словца продашь мать и отца. — Грозно свела тонко выщипанные брови и поправила на шее пражский трофей Винника — крупные бусы чешского стекла.
«Короткие юбки и патлатые головы». Произнеся это, Редер фактически подписал себе карательный приговор. Даже Эляна, унаследовавшая от матери вместе с красотой ее тугодумство и молчаливость, встрепенулась и бросилась на защиту своей мини, которую выстрадала в боях с отцом.
— А какая связь между Карфагеном и короткой юбкой? — возмутилась она и под столом наступила брату на ногу. На их тайном языке это означало тревожное «SOS». Но и без того Кястас был уже наготове. Он вел себя по отношению к Эляне как сюзерен, никогда не отдающий под чужую руку принадлежащего ему вассала. И потому, не раздумывая, бросился на защиту сестры:
— Карл, вам не кажется, что с вашей стороны — это мелкий политический донос на молодежь?
Пранас тотчас исподтишка многозначительно кивнул сыну, мол, помалкивай. Не наше дело влезать в их еврейскую свару. Сами разберутся. Но Кястас, которому дед не зря дал прозвище «поперечный», демонстративно отвернулся от отца и, насмешливо глядя Редеру в лицо, с литовской дотошностью стал допытываться:
