— Прошу вас, заходите. Сюда, сюда прямо к столу. Вы же с работы.
Гаранфил внесла блюдо с горячими, масляно-лоснящимися кутабами, поставила шербет в хрустальном графине, озабоченно оглядела стол и исчезла за дверью. Каждый раз, когда Гаранфил появлялась с новым блюдом, дверь скрипела так пронзительно и громко, что она морщилась. Но мужчины, поглощенные разговором, казалось, ни противного скрипа не слышали, ни ее, Гаранфил, не замечали.
Разговор действительно был важный. Верно прикинул Магеррам: не такой был человек Биландарлы, чтоб долго сидеть на «голой» зарплате. Не зря так упорно высматривал он среди работников завода людей, на которых можно положиться. Исподволь наводил справки, выспрашивал, вынюхивал. И почти безошибочно вышел на Магеррама. Осторожные полушутливые намеки были Магеррамом поняты. Как бы отвечая на тайный пароль, он начал плакаться на трудную жизнь, большую семью… И вот теперь за обильным столом, в доверительной обстановке оставалось только договориться напрямую, как заполучить такого гуся, который бы заполнил большой казан.
— Ну что ж… — Биландарлы поднялся из-за стола. — Как говорится, спасибо этому дому. Поверь, давно так вкусно не ел, давно. — Он огладил заметно отяжелевший живот, заговорил шепотом: — Знаю, тебя учить не надо, Магеррам-бек, Сам понимаешь — главное в нашем деле, как можно меньше свидетелей. Много людей — много разговоров, много глаз и ушей.
— Мудрые слова, — Магеррам понятливо кивнул.
Они смотрели друг на друга почти родственно, чрезвычайно довольные встречей.
Прощаясь с Гаранфил, гость галантно поклонился, приложив руку к сердцу.
— Я не нахожу слов, Гаранфил-ханум… Хвала вашим ручкам, вернувшим мне давно забытую радость вкусно поесть. Надеюсь, Магеррам-бек хоть изредка даст возможность бедному холостяку погреться у вашего очага. Пригласит еще когда-нибудь…
Магеррам, разинувший было рот от такого красноречия, спохватился, всплеснул руками:
— О чем вы говорите, Калантар-муаллим! Мой дом ваш дом. Разве можно ждать приглашения в дом брата?
— Благодарю сердечно, Магеррам-бек. — Калантар простер руки и обнял хозяина. — Да будет всегда полон ваш стол. А я всегда с удовольствием…
Магеррам провел гостя до ворот, отомкнул калитку, подсадил Биландарлы в машину. Дремавший за рулем Вугар встрепенулся.
— А-а-а, племянничек! Ты что, все это время боролся со сном? Почему в дом не зашел?
Вугар застенчиво взъерошил пятерней свою густую гриву.
— Младший в доме — слуга старшему. Мне сказали — ждать, я ждал. У каждого свое место. У старшего во главе стола, у младшего…
Биландарлы довольно хмыкнул:
— Прекрасно, Вугар. Человеку… э-э… который знает свое место, всегда легче жить. Да, да. Прекрасный вечер, прекрасный.
Магеррам, угодливо наклонившись, захлопнул дверцу, свет вспыхнувших фар рассек темень неосвещенной улицы, и машина покатила вдоль глухих заборов.
Покачиваясь на сиденье, Биландарлы смотрел на темные окна. Который час? Неужели все спят уже? А может быть, задержались в гостях, как он? Мысли его текли лениво, путано. Подумалось о неуютной, запущенной холостяцкой квартире, где его никто не ждал. Ему стало жаль себя, такого одинокого, никому не нужного… В памяти замелькали лица случайных женщин. Они иногда прибирали в надежде остаться хозяйками, даже занавески вешали… И, потеряв надежду, уходили в поисках более верного шанса. Он облегченно вздыхал, и снова копилась на кухне грязная посуда, пустые бутылки, пепельницы с окурками.
В полудреме вдруг увиделось чистое сияние женского лица, тихий свет больших золотисто-карих глаз, льющаяся тяжесть густых, разделенных на ровный пробор волос. «Ну и счастливчик ты, Магеррам. Как тебе удалось заполучить такую красавицу? Может быть, ты скажешь мне, что она вышла за тебя по безумной любви?» Он рассмеялся в темноте так громко, что Вугар испуганно дернулся.
А Магеррам, задвинув засов калитки, еще долго стоял у ворот, разглядывая свой двор. Что-то зловещее было в неподвижных темных деревьях, в кошачьих глазах, блеснувших под кустом. Он прошел в дом, с раздражением принюхался к табачному дыму от дешевых сигарет гостя.
— Чертов сын. Проходимец. Ни семьи, ни дома настоящего.
Гаранфил, убиравшая со стола, с удивлением прислушивалась к бормотанью мужа.
— Ты о чем, Магеррам?
— Да об этом… Биландарлы. Чертов сын, говорю. За сорок уже. Ни кола ни двора. Жены и той нет. Да и кому он нужен. Получает неплохо, все проматывает. Я был как-то с документами у него. Стол, стулья, железная кровать. Конечно, какая порядочная девушка свяжется с таким оборванцем? Он не то что одеть, прокормить не сможет.
Гаранфил свернула скатерть, удивленно подняла брови.
— Почему ты так говоришь, Магеррам? Интересный мужчина. Так сложен. Высокий… Красивые волосы. Все, что надо… Должность хорошая. Я думаю, стоит ему только пальцем поманить, любая прибежит.
Магеррам прямо побледнел от ярости. Даже мясистые губы задрожали.
— Что ты заладила: «Интересный»!.. «Высокий»!.. «Красивые волосы»… Да ты понимаешь в жизни хоть что-нибудь? Не красота делает мужчину мужчиной, а деньги! Мужчина тот, кто умеет делать деньги! Содержать семью! Красивой должна быть женщина. А мужчина пусть немножко лучше козла, и больше ничего не надо!
Он метался по комнате, размахивал руками, в уголках его губ пузырилась слюна.
Гаранфил сложила скатерть и спокойно вышла на кухню. Он пошел за ней следом, выкрикивая слова своих, как ему казалось, неколебимых жизненных правил, говорил и ждал подтверждения в глазах, жестах, словах жены.
Гаранфил молчала. И это еще больше распаляло Магеррама.
— «Интересный»! Скажи пожалуйста — интересный! На этого интересного я выложил сегодня почти сто рублей! Коньяк! Мясо! Вино, фрукты. Еще неизвестно, что получится…
Как сквозь глухоту доходил до Гаранфил голос мужа. Не мигая смотрела она на грязные кастрюли, сковородки, тонкую струйку бегущей из крана воды. Ей вдруг показалось, что стены кухни сдвигаются, и все меньше становится воздуха, скоро ей нечем будет дышать, и вся ее жизнь утекает, уходит тонкой, почти незаметной струйкой в мойку, заваленную тарелками. На мгновение высветилось в памяти солнечное утро за распахнутыми окнами класса, седоголовая Таира-муаллима, вдохновенно читавшая стихи Вургуна, ожидание чего-то радостного, того, что придет в скором будущем, — конец войне, Победа, какая-то новая жизнь, новые люди, институт… Увиделась полка — ее смастерил отец и радовался каждой новой книжке, ее пятеркам в дневнике, ее робким мечтам о педагогическом институте. «Главное, дочка, дело, любимое дело… То, что мы оставляем людям…» Уже с фронта писал: «Если придется умереть, знаю за что, — чтоб наша девочка, чтоб все наши дети были счастливы». Отец за это отдал жизнь. Счастлива она, Гаранфил?
— Да ты не слушаешь меня, жена!
И все исчезло, погасло: солнечный класс, папина полка, смешные мальчишки с их наивными записочками.
— Слушаю, слушаю, Магеррам.
Руки Гаранфил тискают, мнут грязное полотенце, комочки жира пачкают ее новое платье, и что-то нехорошее, тайное готово излиться в крике, слезах… Выскочить, толкнуть калитку, бежать, бежать туда, на свою улицу, в свой дом, к своим книгам и подругам… Утром проснуться в своей постели и удивиться странному сну, в котором торжественно и звонко отбивают время старинные часы, за стеклом поблескивает хрусталь и это лицо с глубоко сидящими беспокойными глазами, стерегущими каждое ее движение.
— Что с тобой, Гаранфил? Ты испачкала платье, не видишь, что ли?
— Да, да. — Она тяжело опустилась на табурет. — Позвони маме, как там дети. Эльчин так кашляет…
Магеррам испуганно умолкает под ее странным, невидящим взглядом.
— Тебе плохо? Гаранфил! Тебе плохо? Ты что, плачешь? Устала? — Он откидывает ее тяжелые пряди, гладит влажное, несчастное лицо. — Гаранфил!
— Да, да, устала. Плохо. Спать. Позвони, — она еле шевелит дрожащими губами.
— Ай, будь он проклят, этот босяк, этот красавец. Из-за него ты целый день…
Он берет ее бессильно падающие руки, пахнущие мясом и луком, прикладывает к своим щекам; целует пальцы, глаза.
— Я сейчас… Я сейчас… тебе постель… — Убегает и снова возвращается, стаскивает с нее туфли, легко поднимает и несет в спальню, безучастную, покорную. — Гаранфил, Гаранфил… Я для тебя… Я все для тебя. Ну, открой глаза! Посмотри на меня, Гаранфил!
Она открывает глаза и долго не мигая смотрит на него, так странно смотрит, что он пятится к двери, потом возвращается к окну, чтоб задернуть штору на окне, и замирает, прислушиваясь к глухим, похожим на бред словам.
— Оставь. Хоть луну оставь.
— Какую луну? А? Хорошо, хорошо. Спи. Не думай… Я позвоню твоей матери. Посуду тоже вымою. Хочешь, посижу с тобой? Хочешь? Не дай бог совсем разболеешься. Может, чай тебе… Нет? Хорошо, хорошо…
