Шарки пришел в себя в орудийном трюме. Бэнкс, обрубив канаты, перекатывал пушку. Грохот колес этой адовой колесницы, привел капитана в чувство. Бэнкс устанавливал жерло в упор, в лицо капитана. Распятый канатами, спиной к орудийному портику, Шарки нелепо сидел на полу.
— Это что? — разлепил он губы.
— Это дьявол пожал мою руку, Шарки!
— Ты дьявольски шутишь?
— Я этого не умею, Шарки!
Зияющим, черным зрачком в глаза заглянула пушка. Ужас был в том, что не признает ничьей власти эта холодная, смертоносная тварь. Плевать ей на всех, и на Шарки! Она служит только тому, в чьей руке факел. А в руках капитана Шарки уже не могло быть факела!
— Как и все, ты ошибся сегодня, Шарки! Гроза не исчезла, и не была шуткой морского дьявола. «Лентяй или трус» — ты обидел ее. Она затаилась здесь, и готова сказать теперь свое слово.
— Ошибся, конечно, Бэнкс… обидел. Развяжи, я буду просить прощения.
— Его просит совесть, а ей не мешают веревки.
— Хорошо. Я проиграл. Развяжи, и отдам тебе половину золота. Половину всего состояния, Бэнкс. Это немало!
— Ты забыл, что однажды спалил половину этого города; и мой дом, и убил семью…
— Семью? О боже! Откуда я знал… Возьми все! Все, что есть у меня. Никакая семья не потянет на столько золота!
— Придется тебе пожалеть, но я не считаю так же!...
— Это каприз! А где разум? Ничего нет дороже золота! Тем более — столько золота!
— Есть. Пусть недавно, но я это понял.
— И потому я здесь?
— Именно потому!
— Но мы же пираты, Бэнкс! Мы служим дьяволу оба.
— Тебе он руки не подал бы, Шарки! Ты любишь смотреть в глаза тех, кого убиваешь. Что ты хотел там увидел? В глазах мальчишки, которому подарил надежду? Кто умирает раньше: он, или его надежда? Ты это рассматривал, Шарки? А в глазах женщины? Поэтому я у тебя ее вырвал. Ты прав, я мог быть тебе равным! И мог потеснить тебя на твоем королевском троне. Но справедливость не в этом. К тому же, я скромен в амбициях, Джон. Я хочу от тебя не много. Просто хочу, чтобы эта пушка, так же как ты в глаза жертвам, — посмотрела в твои глаза! Как ты, — так же близко…
Дрожь охватила Шарки:
— Тебе же невыгодно убивать меня…
— Я не достоин любви, потому что ты жив. А я хочу быть любимым!
— О-о! — холодея, понял его Джон Шарки.
Бэнкс взял свечу. Зажег и установил ее в горку пороха. Теперь все было правильно. В глаза Шарки смотрела пушка, а в казенной части ее, на запальной полке, горела свеча. Пройдет, может быть, около часа и фитиль догорающей свечки, спадет в горку пороха. Это мгновение Шарки увидит во все глаза. Выстрел! Четыре тяжелых ядра, которые Бэнкс закатил в орудийное жерло, полетят в лицо.
— Зачем так! — кричал Шарки, имея в виду свечу.
— Даю время покаяться, вспомнить их всех, помолиться…
Взгромоздилось в веревочных путах, прогнулось, забилось в истерике тело. Не в силах выкрикнуть имя, взвыл, понимая, что все уже кончено, Шарки.
Бэнкс поднял капитанскую шляпу, скомкал не отряхнув, и сунул в рот Шарки.
— Ты все сказал в этом мире, Джон! — отвернулся, и навсегда ушел Копли Бэнкс.
***
Гроза, затаенная в небе вчерашнего дня, прогремела с рассветом. Нагнала, и взметнула на гребень волны шлюпку Бэнкса. Прокатилась в город, шурша освежающим ветром в бойницы портовой крепости, в окна домов.
В небо, на смену Авроре, всходило солнце. Кровавые руки пирата Шарки, покинули мир. Не знал о своем спасении город; начинался, новый, другой день, — без дьявола на горизонте.
Ты победила, Генрика!Человеком, который вернул себе право на счастье, переступал порог своего жилища, Бэнкс.
— Я знала, что ты вернешься, Бэнкс. В тысячах мыслей жила этой верой: вернешься! Ты здесь. Значит, теперь навсегда. Так ты сказал, ты помнишь?...
— Да. Генрика! Я здесь, значит с тобой навсегда!
«Ты понимаешь, какое большое дело ты сделала, Генрика?! Ни за одним из тех, среди кого мы живем, не знаю подобного, милый, любимый мной человек!» – торжественно, длинно, - но это правда, и он бы не мог говорить иначе. Надо было сказать: «Ты вернула мне веру в жизнь, в справедливость. Вернула сердце, которое я потерял. И потому я твой, твой навсегда! Но… — ут он смущался, - Мы любим… А ты… ты сможешь быть навсегда моей, и со мной, без остатка — так же точно, как я? Мы готовы, Генрика?».
После солнца снаружи, в доме взгляд потерял остроту на какое-то время. Бэнкс подбирал слова. Хорошие, добрые, лучшие в мире слова. Но в сердце скользнула тревога… Какие-то сумерки, которых не ожидал Копли Бэнкс...
— Ты сделал все. Небо, я — никто в тебе не сомневался. Но я, прости… Я больна, и, кажется, ухожу…
— Что ты! — приник он к ее постели, — Силы вернутся! Генрика, многие здесь болеют, попав новичками, как ты. Это легко лечит время.
— Прости. Это я виновата. Нельзя было так, а я рассердилась кажется, на тебя… Подумала, что ты не вернешься, потому что не обещал. А так было нельзя. Я совсем не надолго, на миг подумала…
— И забудь об этом!
— Только на миг подумала, и в этот миг укусила змея. Я в океан смотрела, с камня, где карта Англии. А под камнем была змея… Я виновата, нельзя было так думать, Бэнкс…
Малышом-олененком прошла неуверенно, припала к твердой руке Копли Бэнкса ладонь ослабевшей Генрики. Жар той, изнутри выгорающей амфоры, ощутил в ее теле Бэнкс.
На запястье он видел «Дельту» — двугранный, с разлетом, след ядовитого зуба змеи Аконхо.
— Я люблю тебя… Мне не страшно, Бэнкс. Страшно было тогда, на палубе, — я могла умереть, никогда не коснувшись тебя, и даже не зная, что ты есть на свете…
— Мы любимы, Генрика, и никогда не расстанемся больше! Ни на миг! Это я знаю, любимая, и обещаю тебе!
— Шарлотта сказала, что ты… Я… я не знала, что ты очень скоро вернешься.
— Ты была одинока со мной, прости!
— Нет. Я не поверила в это, и, видишь, права… Я за тебя боролась, Бэнкс, постарайся жить долго.
— Ты победила, Генрика! — в глаза — как в два чистых озера, два океана, как в бездну, скользил благодарный взгляд Копли Бэнкса, — Подожди меня, Генрика. Я скоро вернусь. Подожди, любимая.
— Я подожду.
Он видел, что удивил Шарлотту
— Что с тобой, Копли Бэнкс? Ты болен?
— Нет, — покачал он головой.
— А когда же, — помедлив, спросила она, — я увижу ублюдков, и самого капитана Шарки? У меня с ним, ты знаешь, есть личные счеты…
Бэнкс улыбнулся, кивая на пистолет:
— Снимите, Шарлотта. Тяжелая штука, и теперь ей не место на Вашем поясе. Шарки не будет! Их — тоже.
Шарлотта тронула рукоять. Посмотрела на Бэнкса.
— Что ты делаешь, Бэнкс, глядя в глаза, — говорила она, — Зачем тебе эта девочка? Мало душ загубленных на корабле?!
Бэнкс опустил голову.
— Шарки убит! — сказал он.
— Господи! — опустились руки. Шарлотта пристально, посмотрела на небо. Она давно знала Бэнкса. Ему надо было верить.
Покачав головой, Шарлотта долго смотрела в вслед Копли Бэнксу. И вновь опустила ладонь на тяжелую рукоять пистолета. Она верила Бэнксу.
— Две беды, — проворчала она, — у нас было: пираты и змеи…
И пошла в дом, чтобы снять пистолет.
«Что она, — грустно подумал Бэнкс, придя к камню, — могла видеть сверху, оттуда? Что хотела увидеть? Созерцание побуждает подняться выше не для того, чтобы видеть предметы. Нет, взгляд созерцающего — это взгляд мечтателя. Он побуждает подняться, потому что тянется вдаль. Это взгляд к горизонту, за горизонт — к линии, за которой таится будущее. Взгляд тянется, чтобы увидеть завтра, — потому, что мы боремся за него сегодня.
Неподвижно, и долго: коленями к подбородку — в позе мечтателя мы поразительно схожи — устроены так, — всматривалась в завтрашний день Генрика. Видела нас, нашу судьбу. Видела: нам быть вместе. Что ж, так и будет!».
Шорох, и легкое, едва уловимое в траве и листьях движение, выдало, что за Бэнксом давно наблюдали. Он увидел гибкий, чешуйчатый ствол поднимавшейся перед ним змеи. Он понял: Аконхо! И протянул ей руку.
Не сразу: по-человечески, пережив короткое изумление, холодным, упругим шлейфом змея обвила руку Бэнкса. В запястье впился кривой, дельтавидный, с разлетом, зуб Аконхо.
***
— Я здесь, любимая! Генрика, я вернулся к тебе, навсегда!
Сплелись, узнавая друг друга, их руки. Сомкнулись губы.
Рано он обретал покой. Без дрожи, без горечи, без сожаления. Счастье — глубинная мера, и познать его по-настоящему можно только достигнув такой глубины. В судьбе Генрики, случайно попавшая в руки пирата Бэнкса и оказалась мера.
Что ж, жизнь оставалась небесполезной: немного, но изменили они его с Генрикой. «Дьявол, подозревал ли ты? — усмехнулся печально Бэнкс, — Что захватив в плен Генрику, приговорил себя? Что рухнет на чашу весов твоя жизнь, — чтоб сохранить сотни жизней в городе, чтоб не остыл он пеплом, политым кровью невинных».
