Странно — хотя… Может быть, это — отсутствие лишних понтов — и есть норма? Это, а не Наташины метания по миру, с готовностью все вышвырнуть за борт, как балласт…
Паша вздохнул: таксист на него покосился. Они нудно, нудно стояли на одном из самых дурацких светофоров.
Что-то не клеилось. Точнее, ничего не клеилось. Разговоры с Наташей — все хуже. Вчера она вообще не вышла на связь. (Да и позавчера торопилась закончить разговор, нервничала.) Мелькнула даже бредовая мысль, что она там одна, могла… кого-то встретить. Из новых однокашников. Американца… Нет, это бред, конечно, но ведь здесь они не расцеплялись, а там, когда он, Паша, перестал постоянно «мозолить глаза» и место рядом оказалось вакантным…
Да Паша и сам понимал, что это бредятина (горько усмехнулся туманному, зеленоватому тоже зеркалу), но от этого не сильно легче: все равно все рушилось, все те наивные кустарные баррикады, которые он пытался возвести, сопротивляясь судьбе.
— Пристегнись, — сказал водитель.
Они выезжали за город, через КПМ, а там эта формальность еще требовалась — и Паша послушно перетянул себя ремнем.
Он все отчетливее ощущал, что этот его отчаянный шаг — кинуться с головой в бизнес, да хоть во что-нибудь, стать тоже целеустремленным человеком, стать достойным ее, — результатов как-то не приносит. И чем яснее это осознавалось, тем более яростно хотелось разбить лоб о ветровое стекло. Новая жизнь Паши — с работой в авиации, со скайпом, с хорошей зарплатой, кстати, — напоминала фильм «День сурка», где герой бросается то с высокого этажа, то на машине в пропасть, но неизменно просыпается в своей постели в один и тот же день и час, и все начинается заново — одно и то же.
Павла даже начал иногда раздражать Максим, его образ «короля мира», вечные «шутки-смех-веселье», на американский как раз манер. В нем если не ощущалась, то подозревалась какая-то инвалидность, он как будто нес себя на протезах. Или: есть настолько опытные слепые, у которых по глазам недуг не увидишь, но что-то неправильное шкурой почувствуешь. Паша предположил, что Максим никогда не страдал, а может, и не любил. А с человеком, не прошедшим этот огонь, уже не получается говорить как с равным.
— Приехали, — сказал водитель.
За кованым забором прогревался «мерседес», редко вспыхивал поворотниками.
«Мерседес» есть, да и, наверное, две суперпопулярные когда-то компьютерные приставки «Sony Play Station» в этом-то доме уж точно имелись…
— Спасибо. Сколько я вам должен?..
Особняк господина Львова — необычный. Приземистый, в желто-серых тонах, окна занавешены… Павла ждали: ему стоило назвать фамилию — калитка открылась; несимпатичный — никакой — гражданин в парадном костюме пролистал его бумаги в странном холле с широкой лестницей. Лаковые деревянные перильца, полуэтажи: все как внутренности шкафа, как понарошку. «Следуйте за мной». В анфиладе комнат не было ни вещи, ни газеты брошенной.
Ольга Львова, шатенка с челкой, симпатичная, с припухлостью щек, смотрела видео. Когда вошли, и конвоир в черном произнес «Ольга Евгеньевна», и сам Паша приветственно откашлялся, в сетчатых колонках взыграли скрипки, и с безупречно черноволосого затылка на экране торжественно размотали бинты. «Поздравляю вас…» — заговорил киношный врач, а коротко стриженной даме уже подносили зеркало. Его наивно как-то поправляли, чтобы сделать лучший ракурс. Распахнутые, начерненные глаза, взвинченные донельзя брови и что-то азиатское, желтушное от лишнего грима. Паша сообразил. Он видел эти кадры недавно. Телеканалы отмечали юбилей Любови Орловой — 105 лет, и странно возлюбили разом фрагменты этого «полочного» фильма: четыре километра чистого цветного эксклюзива.
— А, вы из «Аэрофлота»? — Девушка заулыбалась. — Здравствуйте, проходите… Меня папа предупредил…
— Только не «Аэрофлот», — неожиданно для себя смутился, даже и полупоклоном ответил. — «АРТавиа». Меня зовут Павел. Для вас заказана золотая карта клиента… Это очень хорошее предложение… Это означает, что в любой момент…
— Да не рассказывайте. — Ольга махнула рукой. — Мне-то самой, честно говоря, все равно — на чем летать, я-то не боюсь… А хотите чаю?
— С удовольствием. И все-таки я должен вам немного рассказать об услугах нашей компании. Ну хоть чуть-чуть. — И Паша развеселился тоже.
Дама на экране между тем меняла, как в стареньком калейдоскопе, парики, наряды, лица: в одних сценах она напоминала сегодняшнюю Гурченко, в других — Эльзу Леждей, в третьих еще кого-то, туманно плывя подбородками. И в самой этой утере лица было что-то заведомо трагичное. Ухо ловило забавный, не семидесятых совсем, выговор: фюрэр, рэйс, аэродром, а взгляды в сторону актриса кидала как-то нарочито, птичьи, а щурилась тоже… — в канонах разве что не немого кино. Когда она выходила из кадра, все становилось уж совсем картонным, неприличным и несостоятельным: фильм, конечно, ни о каких не о разведчиках. А о ее взгляде, повороте головы, подаче перчатки для поцелуя. О том, с каким шиком она захлопывает дверцу слезящегося в хляби «мерседеса».
— Вам нравится Любовь Орлова? — чуть насмешливо даже спросила Ольга, перехватив взгляд Паши.
— Ну вообще — да… Но не в «Скворце и Лире», конечно.
— Я тоже люблю Орлову. С детства. — И вдруг Ольга граммофонно и неожиданно похоже пропела: — «Диги-диги-ду, диги-диги-ду, я ис пущка в небо уйду!»
Паша от неожиданности чуть не рухнул с кресла, они долго смеялись.
— Но «Скворец и Лира» — это позор, — почему-то жестко продолжила Ольга. — В семьдесят играть девушку! Вон как она прячет лицо в букетик и оттуда разговаривает…
— А мне ее жалко, — вдруг сказал Павел, серьезно, внезапно для самого себя. — Вроде бы такая звезда, да? А что она играла? Всякую чушь, пляски-песенки… А тут — попытка хоть в старости сыграть какую-то серьезную роль. Они же с Александровым не виноваты, что в шестидесятые, семидесятые годы… ну, их выбросило из реальности, что ли.
Паша немного интересовался советским кино и запоздало сейчас испугался, что понесло его на «умные разговоры» в совершенно не той обстановке и ситуации. Но увидел внимательные глаза Ольги. Она его рассматривала как впервые.
— Ну почему — не виноваты? Здесь со стороны Александрова — элемент карьеризма в какой-то степени. То он снимал, а то не снимал по десять лет. Зашиб денег, построил дворец, и все, кино больше не нужно. Взялся на старости лет вот за это позорище: наверное, деньги на книжке кончились, ага. А Орлова, по-моему, все-таки была не такая…
Ольга говорила все это с таким неожиданным жаром, а Павел не мог не поймать в этой пламенной речи «дворец» да «деньги»: а сами они сейчас — где сидят?..
— А я вот Александрова и Орлову уважаю за это, за то, что они взялись за этот фильм, — рубанул Паша. — Дерьмо получилось (простите…), но — уважаю. Вот они как раз и могли сидеть на этой, как вы говорите, сберкнижке. А они все-таки решились на этот фильм. Они как умирать пошли в искусство. Они же все на это бросили — имя, легенду, здоровье, не знаю… И все проиграли, кстати. Но главное — рискнули. Орлова-то, она сколько делала операций, сколько всего, строила красоту, и все в эту топку, под лампы, под килограмм грима… И после этого и заболела и умерла.
— Просто переход души на пленку! — сострила Ольга и правильно сделала, потому что и Паше к концу его монолога захотелось чем-то сбить патетику — как сбивают температуру.
— Да вы рыцарь, — Ольга улыбнулась, — защитник прекрасной дамы…
— Старой дамы, ага. Я просто уважаю людей, у которых есть цель. Ну мечта — как угодно! Какой-то главный стимул, ради которого можно всем рискнуть и… все отдать. Наверное.
Он поскучнел.
С золотой карточкой было покончено. Чай не выпит. И Ольга даже спустилась его проводить:
— Спасибо! Так, честно говоря, неожиданно, что такие интересные люди… — Она запнулась.
— …Бывают курьерами! — расхохотался Павел.
Ольга протестовала и тоже смеялась. На том и расстались. Прэлестно.
Ну, беседы беседами, а «интересным людям» тоже надо как-то выбираться из элитных поселков: Павел не догадался, а точнее, как-то не собрался вызвать такси из особняка Львова (пришлось бы еще задерживаться, сидеть) и теперь ошарашенно выпал на идеальную асфальтовую ленту меж заборов и брел по ней до самой трассы. Идеально и мертво: ни звука, он ощущал, как за ним следят камеры. Был он тут — или не тут? — в относительном детстве, когда только началась мода на коттеджи. Все стояло серое, цементное, пустое, и даже детские площадки во дворах походили скорее на строительные. Но тогда было не тихо, а буйствовали до блевоты волкодавы в этих самых дворах.
В тот день, 19 февраля 2007 года, в Красноярске аварийно сел «Боинг-757», следовавший рейсом Красноярск — Москва. Как сообщило РИА «Новости» в пресс-службе авиакомпании «КрасЭйр», на борту находились 136 пассажиров. Сразу после взлета сработала сигнализация отказа кондиционирования. Командир корабля принял решение возвращаться в красноярский аэропорт Емельяново. Никто не пострадал.
