Баур тем временем наконец сел. Втроем мы смотрели в огонь.
«Снова зазвучал орган, — сказал Баур, — и панихида подошла к концу. Выходя, мы оглянулись, мысленно послали последний привет Филиппу, посмотрели на венок с розами и гвоздиками; заметили раскрашенного ангела.
Над площадью по-прежнему сиял все тот же свет.
Посетили могилу Филиппа-младшего. Когда возвращались по склону наверх, из трубы крематория вылетело облачко дыма. За ним еще одно. И еще. И тогда стало совсем холодно.
Сквозь первое, верхнее облачко пролетели три чайки».
Серп луны тем временем переместился довольно далеко на запад и теперь почти касался вершины Гюггеля (примечательного возвышения в нижней трети южного склона Юры).
Мы стояли ровно на том месте, где стоял в свое время свояк Фердинанд, слово в слово повторяя недовольство по поводу разросшихся вишневых деревьев.
«Двое мужчин, созерцающих луну», — сказал Баур, после того как мы уже длительное время стояли, не спуская глаз с серпа луны, который, казалось, прочно запутался в филигранной резьбе листьев бузины. Дуновение амрайнской карнавальной ночи освежало лицо.
Баур почесал себя за ухом, поднимая и опуская руку с пальцами, сложенными в единый коготь, и звук этот создавал акустический противовес к карнавальным воплям из Амрайна, к которым, долетая со склонов Юры, добавился крик сыча, прозвучавший троекратно. «Каспар Давид Фридрих, говорят, написал свое полотно Двое мужчин, созерцающих луну около 1819 года. Еще за два года до этого на его картинах начинают встречаться два персонажа, погруженных в созерцание пейзажа. Например, двое путешественников, которые на фоне силуэтов Нойбранденбурга рассматривают краски неба, освобождающегося от утреннего тумана. Вот Двое мужчин на берегу моря наблюдают восход луны и смотрят на горизонт. Или другая картина: мужчина и женщина сидят на корме парусника, а перед ними видение города над водами моря[7]
Картина „Двое мужчин, созерцающих луну“ относится к числу этих пейзажей. За серебряным серпом уже угадывается весь лунный диск. Мужчина помладше дружески положил руку на плечо спутника. Вдвоем наблюдают они за небесным явлением. Сразу распознаешь в этом консолидирующую силу природы, культ дружбы, характерный для того времени, который для верующих представал непостижимой силой, внушающей одновременно доверие и священный трепет. Взгляд на луну считался одновременно взглядом внутрь себя.
На рыжевато-коричневом фоне заката плащи и капюшоны мужчин отчетливо выделяются», — сказал Баур, не отрывая взгляда от лунного серпа, который висел над Гюггелем, запутавшись в филигранной резьбе бузинной листвы.
Я застегнул вязаную куртку, поднял повыше воротник. Баур сложил руки на груди, наклонил вперед голову, слегка выпятил подбородок, выдвинул левую ногу на полступни перед правой, согнул левую в колене, оперся на правую. «Биндшедлер, недавно мы слушали одного священника на проповеди. Речь шла об истории творения. Он говорил, мол, необходимо учитывать, что люди в древние времена еще не представляли себе физическую картину мира. Поэтому написано, например, что луну на небо повесили — и так далее».
В этот момент серп вырвался на свободу. Филигранная резьба слегка отпрянула. «Биндшедлер, двадцать минут кряду этот человек пытался исправить нашу картину мира, то есть он отступил от того, что есть».
Подмораживало. С горы доносились крики сыча. Серп луны освещал теперь обратную сторону Гюггеля. Филигранная резьба листьев не пострадала.
«Мы, во всяком случае жители Европы, дожили до того, что готовы обменять все наши картины на одну-единственную: на материалистическую картину мира и окружающих миров», — сказал Баур.
Выстрел из ракетницы разорвал, что называется, тишину. За ним еще один. И еще.
«Впрочем, эта обменная акция, Биндшедлер, спровоцировала двойной трюк эволюции: телевидение и комиксы.
Так мы и дожили до машин, производящих картинки, и до историй в картинках с сопроводительным текстом в виде пузыря изо рта. Причем мы всерьез стараемся, чтобы народы тех стран, которые еще не причастились ко всему западному, поднялись до нашего уровня, помешавшись на том, чтобы навязать им одновременно свои фабрики картинок (пока они есть в запасе)», — сказал Баур. Он высморкался, пригладил волосы, и рука его на какое-то время так и замерла на затылке, пока он рассматривал созвездие Большой Медведицы, которое тем временем откочевало на север.
«Своей картиной „Двое мужчин, созерцающих луну“ Каспар Давид Фридрих делает более понятной хоть какую-то часть мира.
Этот акт постижения нас всегда волнует. Поэтому искусство — это нечто волнующее, построенное на сопричастности. Современное искусство зачастую помогает понять то, что не так-то просто поддается пониманию, поэтому некоторым людям оно кажется непонятным. Искусство, которое рассчитано на понимание сходу, наверняка стереотипно», — сказал Баур. Я повернулся и поднял глаза на южный склон. Над ним я тоже увидел Большую Медведицу.
«Вы что, так на морозе и стоите?» — сказала Катарина, направляясь наверх с нижнего этажа, где она устраивала мне место для ночлега.
«Биндшедлер, где-то ближе к концу своего романа „Война и мир“ Толстой говорит: если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, — то уничтожится возможность жизни»[8].
Вдали снова послышалась барабанная дробь, к которой подмешивался крик сыча, а у меня перед глазами стоял князь Андрей, я видел, как он в нерешительности остановился, когда адъютант крикнул: «Ложись!» Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом. И я вспомнил о том, что князь Андрей совершенно новым, завистливым взглядом глядел на траву, на полынь, на струйку дыма, вьющуюся от гранаты, и говорил себе при этом, что он не может, не хочет умирать, что он любит жизнь, любит эту траву, землю, воздух…[9]
Потом граната взорвалась. Князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь. В пороховом дыму кустики полыни принимали причудливые очертания.
Отправились в дом. На веранде я сказал Бауру, что недавно прочитал у Карла Фридриха фон Вайцзеккера, что ограничение действительности миром разума и миром воли порождает искажение точки зрения и действий человека, что приводит сегодня к убийственным последствиям. Попытка изменить понятие познания в ходе самого познания осенена, впрочем, пониманием того факта, что философия для нас, людей, слишком сложна. Я добавил, что для меня человеческая жизнь подобна музыкальному произведению, когда заботятся не о его начале, средней части или завершении, а в большей степени о том, как его можно подать через отдельные детали, но так, чтобы в них отразилось целое. Относительно такого музыкального произведения редко задаются вопросом, откуда взялись отдельные ноты или для чего они в конце концов предназначены, а просто играют музыку по этим нотам, а фоном служат березовые рощи, Большая Нева, южный склон Юры, Брокдорф или катакомбы.
И я высказал мнение, что ни в коем случае нельзя просто-напросто убирать из произведения все низкие тона. И я считаю, что как раз произведения Дмитрия Шостаковича похожи на упомянутое музыкальное произведение. И вместо того чтобы болтать сейчас о сузившемся музыкальном восприятии, надо умнее обходиться с полнотой звучания клавиш, правда, иногда не покидает странное чувство, что звучит электрическое пианино.
Все вместе мы выпили наверху еще по чашке чаю. Потом разошлись.
Когда из крана по раковине забарабанила вода, я вспомнил детскую карнавальную процессию сегодня вечером, с внуком вдовы столяра во главе. Но сквозь кроны каштанов я увидел за окном вовсе не фасад пивоварни, как Баур, а белую церковь Бородина, и она проступала сквозь туман, который всему может придать волшебные очертания. К этому туману подмешивался дым шутих и ракет. Сквозь пелену тумана и дыма повсюду проступали уже отблески утренней зари.
Когда я спустился вниз, серп луны пропал. Зато ярче мерцали звезды. Прислушиваясь к звукам, доносившимся из сливового сада, я как будто услышал электрическое пианино красной гостиницы, звуки которого, роясь, рассыпались в кронах каштанов. Это случалось чаще всего в дни карнавала, но и летними воскресными вечерами, и в пору майских жуков, когда весь Амрайн бывает наполнен улетающим низким жужжанием, по крайней мере теми теплыми вечерами, когда нет опасности, что майские жуки по ошибке залетят в дом, потому что они тупо летят с юга на север, и значит, дверь, расположенная с северо-западной стороны, никак не может стать для них ловушкой.
Я подумал, что на тему «Разум и жизнь», конечно, можно было еще кое-что сказать. Например, что Карл Фридрих Вайцзеккер в той же связи упомянул следующее: европейская культура Нового времени различает в процессе познания теоретическое, рационально-прагматическое и моральное понимание. Теоретическое понимание венчает башня науки, рационально-прагматическое перерастает в широкий спектр техники и экономики, моральное охватывает рациональность прогрессивной политики, правовое государство, поиски истины в свободных публичных дискуссиях, социальную справедливость. Ни одна из этих сфер не предоставляет приюта чувственному восприятию того, о чем идет речь. Когда-то таким приютом была религия. Она и сегодня по-прежнему была бы таким единственным приютом, если бы ее можно было примирить с современным сознанием.
