Но все равно мне было тоскливо. Когда долгими часами пытаешься «хоть чем-то себя занять», волей-неволей начинаешь строить козни. Ни о чем не подозревавшие бассеты частенько становились моими пособниками. По своей собачьей привычке они рылись в корзине у меня под кроватью. И утаскивали трофеи: пропотевшую одежду, несвежие носки, пластиковые контейнеры из-под салатов и всякую всячину. Чем сильнее они втягивались в эту забаву, тем неохотнее расставались с похищенным, а самой вожделенной добычей, будившей поистине животную страсть, были для них мамины использованные прокладки. Бассет-хаундов было за уши ие оттащить от прокладок. Никакие силы не могли заставить Фейхоо бросить такую находку. От нее собаки приходили в экстаз.
Ах, до чего же восхитительные сцены разыгрывались у нас в доме. В них участвовали не один-два разгневанных домочадца, а непременно вся семья. От одного вида «непотребства» отец начинал истерически кричать, но мама настаивала, чтобы он участвовал в погоне. Сама затея казалась ему верхом неприличия! Прокладки! А мы с бассетами были на вершине блаженства, потому что все домашние выползали из своих нор, бегали, прыгали и визжали.
Нижний этаж нашего дома имел кольцевую планировку, и бассеты это прекрасно знали. Мы гонялись за ними по кругу — от парадного до черного хода, через большую комнату, кухню, столовую и гостиную. Бассет-сообщник, которому не досталось прокладки, лаял без умолку и преграждал нам путь, когда мы готовились броситься на более удачливого разбойника. Мы тоже оттачивали тактические приемы: блокировали проходы или загоняли собак в угол. Но ловкостью они превосходили хозяев; к тому же у них была тайная пособница.
Я их пропускала. Имитировала броски, направляла родителей и сестру по ложному пути. «У черного хо да, у черного хода!» — вопила я, и обезумевшая троица неслась в указанную сторону. А бассеты между тем радостно забивались под стол в гостиной.
Со временем я научилась брать инициативу в свои руки: когда мама спускалась в кухню или устраивалась с книгой на веранде, я тащила подвернувшегося под руку бассета к ней в спальню и стояла на стреме.
Через считанные минуты:
— Бад! Фейхоо стащил «котекс»!
— Боже, только не это!
— И грызет! — участливо вставляла я.
Распахивались двери, по коврам и паркету стучали шаги. Крики, лай, желанная суматоха.
Тем не менее, когда погоня заканчивалась и удрученным бассетам оставалось только облизывать лапы, мои родители и сестра вновь разбредались по своим норам. А мне предстояло и дальше томиться от безделья в просторном доме. Одной.
В старших классах меня поначалу считали придурочной. Я играла на альт-саксофоне и, как все музыканты, кроме везунчиков скрипачей, вынуждена была ходить маршем в составе школьного джаза. Как и положено второму альту, исполняла «Funky Chicken» и «Raindrops Keep Falling on My Head».[2] Никакие старания не помогали избавиться от клейма «чокнутой». Во время шоу в перерыве матча «Филадельфия иглз» наш джаз-оркестр изображал Колокол свободы, и мне, учитывая мои актерские «таланты», отвели роль трещины, после чего я ушла из оркестра. Радость от этого избавления была взаимной.
Вслед за тем я увлеклась декоративно-прикладным искусством. У нас был факультатив по традиционным ремеслам; меня влекли разнообразные материалы. Например, серебро. А особо успевающим выдавалось даже золото. Я осваивала ювелирное дело, роспись по шелку, технику эмали. Один раз на занятии у миссис Саттон, которая на пару со своим мужем вела этот факультатив, мы дотемна капали расплавленное олово в кофейные банки с холодной водой. Это было нечто! Такие причудливые формы! Я обожала Саттонов. Они одобряли все мои задумки, даже самые немыслимые. Я изготовила шелковое панно с головой длинноволосой Медузы Горгоны, а потом еще украшенное эмалью колье в виде двух рук, сжимающих букетик цветов. На едином дыхании сделала маме в подарок настольное украшение-звонницу. Обрамление состояло из женской головки и пары ладоней. К верхней части крепились два колокольчика с голубыми сердцевидными язычками. Колокольчики издавали мелодичный звон.
В учебе мне было далеко до умницы сестры. Молчаливая и собранная, она училась на одни пятерки. А я была взбалмошной, непредсказуемой и несовременной. Одевалась как Дженис Джоплин, хотя та отошла в мир иной десять лет назад, и пресекала любые попытки повлиять на мою успеваемость или вылечить от пофигизма. При всем том я держалась на плаву. Учителя — по крайней мере некоторые — смогли до меня достучаться. Чета Саттонов и кое-кто из преподавателей английского общими усилиями преодолели мое равнодушие — надеюсь, это заметно — и сделали все, чтобы я не подсела на «колеса» или «снежок» и не торчала в курилке, пряча в ботинке косяк.
Но я бы так и так не стала травить себя дурью, потому что у меня была тайна. Сокровенная мечта: стать актрисой. И выступать не где-нибудь, а на Бродвее. В самых забойных мюзиклах. Как Этель Мерман.[3]
Для меня она была идеалом. Мое восхищение подогревалось мамиными словами: ни голоса, ни особого мастерства, но такое сценическое обаяние, что на других смотреть неохота. Я наряжалась в жакет с блестками и облезлое боа из страусовых перьев — эти вещи отложил для меня отец Бройнингер на благотворительной распродаже в нашей церкви. И начинала петь, оглушительно и, как мне казалось, страстно, коронную арию моего кумира. Взбегала по нашей винтовой лестнице и спускалась вниз под взглядами бассетов, составлявших мою публику. Горланила «There's No Business Like Show Business». Мама с сестрой хохотали до упаду, а папа умилялся. У меня тоже не было голоса, но я решила воспитать в себе — попытка не пытка! — сценическое обаяние. В моем багаже имелся успех у бассетов. Небольшой избыточный вес. Семь лет мучений с брэкет-системой. Казалось бы, самое время заняться вокалом.
Из-за увлечения Бродвеем и отсутствия голоса у меня завязалась школьная дружба с мальчишками-геями. Расположившись у мороженицы «Френдли» на обочине 30-го шоссе, мы распевали саундтрек из «Розы» с Бетт Мидлер.[4] Как-то в субботу вечером мимо прошли Гэри Фрид и Салли Шоу, которые отведали мороженого с фруктами и направлялись к принадлежавшему Гэри «мустангу» 1965 года выпуска. Согласно школьным опросам, их считали самой ослепительной парочкой. Они посмеялись, разглядывая наш черный прикид и серебряные побрякушки, изготовленные нашими руками и почти ничего нам не стоившие.
Сид, Рэнди и Майк были «голубыми». Мы с ними преклонялись перед такими людьми искусства, как Мерман, Трумен Капоте, Одетта, Бетт Мидлер, а также продюсер Алан Карр, который являлся на телешоу «Мерв» в гавайских балахонах немыслимых расцветок и смешил Мерва до упаду. Мы хотели стать звездами шоу-бизнеса, чтобы вырваться.
Нас потому тянуло к «Френдли», что больше некуда было податься. Когда Мерв принимал у себя в студии Капоте или Карра, мы бежали по домам. Следили также за выступлениями Либераче.[5] Однажды он влетел в зал по проволочной растяжке и проплыл в развевающемся плаще над роялем и канделябрами. Мой папа очень высоко его ценил, а Сид из нашей компании — наоборот. «Выпендривается как последний идиот, растрачивает свой талант», — говорил Сид, когда мы покуривали возле «Френдли», привалившись к мусорным контейнерам. Сид собирался бросить школу и переехать в Атлантик-Сити. Там у него жил знакомый парикмахер, который на протяжении всего лета кормил его обещаниями. Рэнди после некоего «инцидента в парке» был отправлен в военное училище. Нам запретили с ним общаться. Майк влюбился в какого-то футболиста и был жестоко избит.
— Когда вырасту, буду жить в Нью-Йорке, — повторяла я.
Мама только приветствовала эту идею. Она рассказала мне про обеденный клуб «Круглый стол», основанный в отеле «Алгонкин», и про его именитых завсегдатаев.[6] У нее были радужные представления о Нью-Йорке. Ее охватывало радостное волнение при одной мысли, что я попаду в число его жителей.
Когда мне исполнялось пятнадцать, мама решила, что лучшим подарком для меня будет поездка в Нью-Йорк. Думаю, настраиваясь на эту поездку, она убеждала себя, что мои восторги спасут ее от очередного приступа.
В скором поезде, увозившем нас из Филадельфии, она занервничала. «Заглючила», как нарочно. По мере приближения к Нью-Йорку ей становилось все хуже. Это путешествие было моей заветной мечтой, но теперь, видя, как она раскачивается взад-вперед в своем кресле и трясущимися руками одновременно растирает правый висок и ложбинку между грудями, я решила, что лучше все-таки нам вернуться домой.
— Выберемся в другой раз, мама, — сказала я. — Ничего страшного.
Она заспорила:
— Но мы уже почти приехали. Ты так этого ждала. — И после паузы: — Надо сделать попытку.
