— Выберемся в другой раз, мама, — сказала я. — Ничего страшного.
Она заспорила:
— Но мы уже почти приехали. Ты так этого ждала. — И после паузы: — Надо сделать попытку.
Она боролась с собой. Старалась держаться. Лучше бы нам было сразу сесть в обратный поезд. Не иначе как мы одновременно подумали об одном и том же. Мама была просто никакая. Даже не могла распрямить спину. По ее замыслу, мы должны были пройтись пешком до музея «Метрополитен», расположенного на пересечении Восемьдесят второй улицы и Пятой авеню, чтобы по пути поглазеть на витрины магазинов и увидеть Центральный парк. У нее все было расписано за несколько недель до поездки. Она рассказывала, что отель «Алгонкин» находится на Сорок четвертой, и обещала показать отели «Ритц» и «Плаза», где, по ее убеждению, останавливалась Мерман, мой кумир. Намеревалась взять конный экипаж и покатать меня по Центральному парку, чтобы я посмотрела фешенебельный многоквартирный дом «Дакота». И еще шикарный магазин одежды Бергдорф, и Лексингтон-авеню. Бродвейские театры, где шли мюзиклы с участием Мерман. Мама хотела постоять перед статуей генерала Шермана и, как подобает истинной южанке, молча помолиться. Пруд с утками, карусель, старички судомоделисты. Все это вписывалось в мамин подарок.
Но идти она не могла. На Седьмой авеню мы подошли к стоянке такси и дождались своей очереди. Сидеть прямо матери тоже оказалось не под силу. Опасаясь приступа рвоты, она опустила голову и раздвинула колени. И в такой позе проговорила: «Везу дочь в „Мет“».
— Что с вами, леди? — спросил таксист.
— Ничего, — отрезала мама и велела мне смотреть в окно.
— Это Нью-Йорк, — повторяла она, уставившись на заплеванный пол автомобиля.
Всю дорогу я ревела. Больше ничего не помню. Пыталась делать, как она говорила. Но здания и люди сливались в сплошное пятно.
— Не выдержу, Элис, — заговорила мама. — И рада бы, но не выдержу.
С нескрываемым облегчением таксист остановился возле музея. Но моя мать не двинулась с места.
— Мама, давай развернемся и поедем обратно, — попросила я.
— Будем выходить или дальше поедем? — спросил водитель. — Что решили?
Мы выгрузились из такси. Перешли на другую сторону. Перед нами открывалась помпезная парадная лестница «Метрополитена». Я крутила головой, стараясь ничего не упустить. Меня так и тянуло взбежать по этой лестнице и смешаться с толпой улыбчивых туристов, щелкающих фотокамерами. Вместо этого я еле-еле одолела каких-то два десятка ступеней, таща за собой согнувшуюся в три погибели мать.
— Давай присядем, — взмолилась она. — Я не смогу зайти в здание.
Мы были почти у цели.
— Мама, — сказала я, — раз уж добрались, надо зайти.
— Ступай одна, — выдавила мама.
Хрупкая провинциалка в выходном платье, мама сидела прямо на раскаленных солнцем бетонных ступенях, массируя грудь и борясь с дурнотой.
— Без тебя не пойду, — заупрямилась я.
Открыв сумочку, она извлекла из портмоне двадцатку и сунула мне.
— Сбегай в сувенирный магазин. Купи себе что-нибудь на память.
Я оставила ее на лестнице. Даже не оглянулась на жалкую, скрюченную фигурку. В сувенирном магазине у меня разбежались глаза, но с двадцатью баксами там нечего было делать. Немного погодя мой взгляд упал на альбом под названием «Дада и живопись сюрреализма» — всего за восемь девяносто пять. Расплатившись, я побежала назад. Вокруг мамы уже собралась толпа. Дело принимало нешуточный оборот.
— Скажите, чем вам помочь? — допытывалась почти без акцента супружеская пара из Западной Германии.
Мама и бровью не повела. Сиболды не принимали помощь от посторонних.
— Элис, — выдавила она, — поймай такси. Мне никак.
— Я не умею, мам.
— Стой на тротуаре и тяни руку, — сказала она. — Какая-нибудь машина непременно остановится.
Я так и сделала. Передо мной тормознуло желтое такси компании «Чекер». Пришлось объяснить старому лысому водителю, что та женщина, сидящая на ступенях, и есть моя мама. Для убедительности я ткнула пальцем в ее сторону.
— Не могли бы вы ей помочь?
— А в чем дело? Отравилась, да? Она таки мне весь салон уделает, — пробурчал он с заметным еврейским акцентом.
— Нет, это на нервной почве, — сказала я. — Ее не тошнит. Просто мне одной ее не довести.
Он помог.
Будучи уже взрослой и вкусив нью-йоркской жизни, я поняла, какая это редкость. Видимо, его разжалобила моя обреченность и, если уж говорить начистоту, моя мама. Мы доплелись до машины, я уселась на заднее сиденье, а мама легла у меня в ногах, прямо на пол просторного «чекера».
Таксист, благодарение небу, приговаривал:
— Вытягивайтесь поудобней, мадам, не стесняйтесь. Я новомодных машин не признаю. Мне «чекер» подавай. Места много. Пассажирам просторно. А тебе, барышня, сколько же лет? Вылитая мамочка, вылитая, сама-то знаешь?
Как только мы сели в обратный поезд, мамина нервозность сменилась полным изнеможением. Отец встречал нас на вокзале; по приезде домой мама тотчас закрылась у себя в комнате. К счастью, в школе были каникулы: у меня оставалось предостаточно времени, чтобы состряпать историю о захватывающей поездке в Нью-Йорк.
Из полицейского управления мама повезла меня домой, и я, лежа на заднем сиденье, пыталась уснуть. Погрузиться в сон удавалось лишь урывками. Салон автомобиля был синего цвета, и я внушала себе, что дрейфую в океане и меня уносит течением. Однако по мере приближения к дому мои мысли все настойчивее обращались к отцу.
С ранних лет я усвоила: если хочешь пробраться к нему в кабинет и отвлечь от работы, необходима веская причина, иначе не избежать отцовского гнева. Нередко я напускала на себя серьезный вид, чтобы походить на сестру. Изображала мальчишку-сорванца, лишь бы только сделать приятное человеку, который постоянно сетовал, что живет «в женском царстве» (папа с великой радостью принял нового пса, помесь пуделя с дворняжкой, и во всеуслышанье провозгласил, что в доме наконец-то появился еще один представитель мужского пола). Сейчас мне хотелось вернуться в детство, потому что для отца я всегда оставалась ребенком.
Мы с мамой свернули на подъездную аллею; в дом вошли через гараж.
Отец у меня высок ростом, но отличительной его чертой, с моей точки зрения, был не рост, а фанатизм в отношении своей профессии: он вечно сидел у себя в кабинете, что-то редактировал, писал и обсуждал по телефону на испанском языке. Однако в тот день он, сам не свой, маячил у черного хода, в противоположном конце коридора.
— Приветик, папа, — сказала я.
Мама устремилась за мной по коридору. Я перехватила отцовский взгляд, который скользнул по маме, а потом сосредоточился (насколько было возможно) на мне.
Мы обнялись. Из-за большой разницы в росте получилось довольно неуклюже.
Если не ошибаюсь, отец тогда не проронил ни слова. Скажи он «Родная моя, наконец-то ты дома», или «Элис, я тебя люблю», или еще что-нибудь, столь же ему несвойственное, мне бы это запомнилось; а так не запомнилось ничего — возможно, тоже из-за его молчания. Я не искала новых впечатлений. Мне требовалось лишь то, что хорошо знакомо: дом — каким он был до моего отъезда; отец — такой, как всегда.
— Как дела, пап? — Над этим простым вопросом я думала всю дорогу.
Залившись краской, он с облегчением признался:
— После маминого звонка выпил пять порций виски — и ни в одном глазу.
Я прилегла на диван в большой комнате. Отец, пытаясь заполнить то утро хлопотами, кое-как накрыл кухонный стол для ленча.
— Кушать будешь? — спросил он меня.
В ответ я решила жестко расставить все по местам:
— С удовольствием, ведь у меня за последние сутки маковой росинки во рту не было — разве что один крекер и один мужской член.
Думаю, от таких слов посторонний пришел бы в ужас, но для моего отца, стоявшего в дверях кухни, и для матери, которая возилась с нашими сумками, — для них обоих это стало и потрясением, и утешением: их младшая ничуть не изменилась.
— Боже, Элис! — выдохнул отец.
Он замер в ожидании, готовый выполнить любую мою просьбу.
— Конечно, папа. Узнал? — сказала я.
Родители ушли на кухню вдвоем. Уж не знаю, сколько можно раскладывать сэндвичи, да еще приготовленные заранее. Чем же занимались мать с отцом? Стояли обнявшись? Трудно представить, но вполне вероятно. Нашептала ли мама отцу подробности насчет обращения в полицию и моего физического состояния или пообещала рассказать все, что ей известно, когда я засну?
Моя сестра успешно сдала сессию. На следующий день после моего возвращения, когда родители собрались за ней в Филадельфию, я решила поехать с ними.
У меня на лице еще не зажили кровоподтеки.
Отец сел в одну машину, мама — в другую. Планировалось, что они втроем будут укладывать в багажник вещи сестры, а я подожду в автомобиле. Мне хотелось, чтобы сестра поскорее увидела меня своими глазами и удостоверилась, что я жива. И еще: я не хотела, чтобы они, собравшись вместе, судачили обо мне.
