Вместо песенки и стишка ребенок залезает под стол.
Ай-ай-ай! Как ты себя ведешь?! Разве так делают хорошие большие девочки?
Взрослым невдомек, что человек, вот этот вот ребенок, от которого ждут, что он будет вести себя как хорошая большая девочка, просто очень стесняется. Никак не привыкнет к всеобщему равнодушному вниманию. Внимательному безразличию. Диковинка. Ребенок. Надо же… Родили себе ребенка «в таком возрасте». А в кого волосики такого интересного цвета?
Стесняется и кривляется.
Тогда не были распространены консультации психологов и неврологов, и взрослым было невдомек, что кривляние — это вроде нервного тика. От смущения.
Вылезай из-под стола и марш отсюда. Не можешь стишок прочесть… Что о тебе подумает Леонид Осипович? Как не стыдно!
Но ребенок сидит под столом и вылезает, только когда гость уходит. Ребенка ругают. Ай-ай-ай, не прочла стишок Леониду Осиповичу.
Это был Утесов. Пришел в гости к папе. Жил в том же подъезде на Каретном, что и мы. Теперь доска висит мемориальная.
Они с папой любили прогуливаться вместе в «Эрмитаже». В послевоенные годы папа написал для него несколько песен, в том числе «Теплоход плывет по морю, теплоход…»
Каретный — большая квартира с двумя балконами, куча книг и картин, которые папе дарили знакомые художники. А еще — звонница, деревянный домик, где хранится папина коллекция колокольчиков, от крохотного бубенца до тяжелой корабельной рынды.
На Каретном просторно, весело и интересно, если днем, если много народу.
А если вечером и одна…
Мама с братом собираются в театр.
— И ничего страшного, — уверенно говорит мама. — Мы закроем тебя на два оборота, а ключи тебе тоже оставим, на всякий случай. А то мало ли что…
Ужас, ужас… Какой-то еще может быть «всякий случай»… Какое-то страшное «мало ли что»…
— Я вообще не понимаю, чего тут можно бояться, ты в большом доме, всюду люди. Вот Таня и Оля с пяти лет остаются по вечерам одни, и прекрасно… А тебе уже скоро семь. Большая девочка. Сегодня дежурит Шура, она зайдет тебя проведать… А я позвоню тебе в антракте.
Маме не объяснишь, что Таня и Оля — вдвоем, а вдвоем вообще ничего не страшно.
— Ну их же двое, их же двое… — канючу я.
— Что значит «двое»? Подумаешь, «двое», — рассеянно говорит мама, густо накрашивая веки синим. — Таня и Оля такие молодцы, они каждый день сами, без всяких напоминаний, без вот этого вот нытья пьют молоко. Так вот прямо сами и кричат: «Мамочка, дай нам скорей молочка!» Они раз в неделю убирают квартиру, так что тете Свете вообще не о чем беспокоиться… Вот это дети. Вот это доченьки…
Отвезти на «передержку» меня нельзя, у меня насморк. Сморкаюсь в огромные носовые платки.
— Сморкаешься, как старый генерал, — комментирует брат, и они с мамой хохочут, закадычные друзья.
Мамочки любят сыночков.
К нам, посидеть со мной, тоже никого не удалось залучить.
— Зато если ты сейчас перестанешь ныть и спокойно останешься дома, я буду всем, слышишь, всем знакомым рассказывать, какая ты храбрая. Все узнают! И все будут тебя хвалить. Говорить: «Ах, какая молодец Ксюша! Остается вечером дома одна, а мама может пойти в театр».
При чем тут какие-то «все»? Зачем они мне? Совершенно неинтересно, что они там скажут. (Ха-ха-ха, вот где корень моего безразличия к чужим мнениям о моих поступках.)
Мне страшно, одиноко, скучно…
Уходят. Дверь захлопывается и закрывается на два оборота. Еще слышны шаги на гулкой лестничной площадке, громыхание приехавшего лифта. А если колотить руками в дверь и орать: «Ну мамочка?!»
Не поможет.
Лифт уехал. Тишина.
Везде горит свет, но все равно страшно. Грызу яблоко, пытаюсь читать. Большое зеркало стоит смирно, но я стараюсь не смотреть на него, потому что если смотреть, оно начнет корчить рожи и грозить пальцем. Читаю дальше. «Маленький оборвыш» или «Без семьи». Как раз по теме.
Что это? Прислушиваюсь. Шаги по крыше. Я на цыпочках перехожу в другую комнату и теперь слышу, как ходят по крыше и там. Это бандиты. Сейчас они будут заглядывать в окна и корчить рожи.
Звонит телефон. Я снимаю трубку и говорю «Але» воспитанным голосом, но в ответ — молчание…
Страшно. До того страшно, что я хватаю цигейковую шубку, ключ, захлопываю дверь и еду на лифте вниз, к лифтерше Шуре.
(Был еще лифтер дядя Гена, однорукий Гена-инвалид. Шура и Гена, добрые люди, я вас помню.)
Как же хорошо у Шуры в каморке! Чайник греется на плитке, Шуре можно почитать вслух, и она похвалит и подивится, как я хорошо читаю.
Шура неправильно говорит по-русски, у нее странная фамилия, она приехала с Западной Украины после войны, она спокойная, добрая, никуда не спешит и не отмахивается от меня.
И по сей день мне ужасно жалко, что я была слишком мала, чтобы порасспросить Шуру о ее жизни. Наверняка, она-то, лифтерша в сатиновом черном халате и газовой косынке на голове, была очевидицей множества интереснейших событий, до подлинных подробностей которых теперь уже никому не докопаться.
Мы с Шурой пьем чай с баранками, тихо работает радио, проходит время…
Хлопает дверь подъезда.
Мама!
— У меня просто сердце переворачивается! Я же тебе звоню, в антракте, и никто не подходит! Мне пришлось уйти со второго действия! С такого спектакля! На который нам с таким трудом достали билеты! Ты зачем здесь сидишь в одних тапочках?
От радости напрочь забываю о Шуре с ее чаем и баранками. Ура, мама дома!
Мама же продолжает ругать меня и приводить в пример Олю и Таню, двойняшек тети Светы, которые и молоко пьют, и квартиру сами убирают, и всегда остаются одни.
В раннем детстве не знают слова «одиночество». Не могут осознать, что с детьми так обращаться нельзя. Не могут также задать родителям вопрос:
— Родные мои, ну если я вам до такой степени неинтересна, если вам все время не до меня, зачем вы меня родили?
Этот вопрос задают попозже, искренне не понимая, зачем рожать детей в преклонном возрасте.
И начинается…
— Мы так ждали… Мы обожали… Это был эффект разорвавшейся бомбы! Вся Москва говорила! Что в таком возрасте!..
(Возраст-то — сорок два года, а отцу — пятьдесят два. Сейчас это просто смешно. Сейчас и в семьдесят рожают, жизнь ведь только начинается…)
Мне кажется, не обошлось и без советов. Так и вижу какую-то московскую светскую курицу, начитавшуюся иностранных журналов:
— А знаете, роды после сорока очень омолаживают организм… Вы будете прекрасно выглядеть… Чувствовать себя совсем по-другому…
— Это был эффект разорвавшейся бомбы, — любила повторять мама, смачно и с удовольствием выговаривая слово «эффект» накрашенными пунцовыми губами.
Видно было, что ей это очень нравилось. Что вся Москва говорила. Мама, актриса по первой профессии и, по сути, очень любила производить впечатление.
Нет, ну все, вроде бы обрадовались. Удивились и обрадовались. Телеграммы посылали.
…
«Поздравляем с появлением на свет будущую жительницу двадцать первого века.
Орлова, Копелев».И всякое такое.
Вот и я — хорошая большая девочка.
Здрасьти.
Это вообще отдельная тема, достойная специального рассмотрения. Вот люди рожают детей. На что они надеются? Конечно же, на то, что у этих детей все будет очень хорошо, что они будут гораздо счастливее своих родителей. Никто же не рожает детей нарочно, чтобы они мучились. Предполагая, что у них все будет плохо. Все как-то почему-то уверены, что все будет хорошо. А дальше уже подключается «воровка на доверии» под названием судьба.
Непредсказуемая и безжалостная.
Беспредельная и злорадная, как В. О.
(Ой, а кто это?
Неважно.)
Так что в деторождении есть риск огромнейший. Эгоизм это сплошной — размножаться, вот что я вам скажу. Особенно в третьем тысячелетии. Эгоизм и разгильдяйство.
«Родили, даже не извинились, — сказала одна тормознутая девочка лет тринадцати. — А я теперь живи, мучайся, к ЕГЭ готовься…»
Вообще, процентов шестьдесят людей рожают детей, потому что так получилось. Рассматривают детей как необходимую, неизбежную мороку. Положено. Если люди женятся, должны быть дети. А то вдруг соседи подумают, что у вас дефект какой?.. А как с ними обращаться, с детьми, чему учить, как воспитывать — ни малейшего представления. Ноу факинг айдиа, как сказали бы в стране, где сейчас прохлаждается в больнице для бедных друг моего детства Костик Чеславин.
Необходимость размножения является предрассудком, и надо постепенно этот предрассудок ликвидировать. На это уйдут десятилетия, но, в конце концов, станет легче.
…
ПОСЛАНИЕ К РОДИТЕЛЯМ НОМЕР ДВА
Уважаемые родители.
