Это может показаться невероятным, но дом сгорел. Сам по себе, там никого не было. Самовозгорание. Самосожжение.
Так же, как и дом Россельсов.
«Я так не хочу», — решил дом.
Подростками мы нашли в том доме старые вещи, в том числе фетровую серую шляпу, которую назвали «шляпа Ивана Пырьева». Ее забрал себе развеселый юноша Антон Лепко, внук актера Владимира Лепко, товарища моего папы по театру Сатиры. Эту знаменитую шляпу Антон подарил потом пьянице какому-то незнакомому. Пьяница плакал посреди улицы, а Антон говорит:
— Ну что ты плачешь, не плачь, вот на лучше тебе шляпу!
Этот Антон вообще всегда был очень лихой забулдыга, к тому же красавец и весельчак. А потом он превратился в старушку. Кроме шуток. Недавно прихожу в один храм в центре Москвы, а там такая игровая комната для детей. За столом старушка в джинсах сидит, очечки на носу, ссутулилась, наклонилась, вяжет, седые волосы в хвостик, вроде за детьми присматривает… Голову поднимает — Антон Лепко! Вот как бывает. Так что не зря я надеюсь все-таки превратиться в мальчика. Очень даже может быть. Если хорошо себя вести, не хныкать и не капризничать…
Тетя Тоня Максимова, красавица-актриса, подруга моего папы по Театру киноактера, она играла мать в фильме «Баллада о солдате»:
«Не пойму я, Алеша… Уже уезжаешь?»
Тетя Тоня приехала однажды к нам в гости, вместе со своей подругой, тоже актрисой, грустной светловолосой женщиной. Мне эта гостья очень не понравилась, потому что на прогулке безапелляционно сунула мне в руки свою довольно увесистую дамскую сумку.
— На, неси.
Ага, как будто я прямо всю жизнь мечтала таскать сумку за этой тетей!
Сама тетя во время чаепития грустно смотрела в сторону дома Светловых.
Когда они уехали, мама сказала мне, что это знаменитая киноактриса Марина Ладынина, жена Пырьева, с которой он как-то нехорошо и жестоко обошелся.
Мама не приехала.
Наступает вечер.
В доме тихо и сумрачно, только радио шипит и трещит. Не-нянька слушает «Би-би-си».
Мама сказала, что постарается завтра. А уж на следующие выходные — обязательно, просто непременно!
А на улице еще совсем светло… От грусти идешь на речку, сидишь в привязанной лодке. А речка, лопухи и косогор говорят о тебе.
— Опять пришла…
— Видно, мама обманула. Не приехала.
— Или просто грустно.
— А «сирота» — это мужского рода или женского? — невпопад спрашивает лопух.
— Слушай, не умничай.
— Одна в привязанной лодке сидит, — задумчиво говорит косогор.
— Сразу видно, писателем будет, — догадывается речка.
— Или так сопьется… — это опять большой лопух.
— Заткнись, а? — сердится речка. — Она вырастет и сможет рассказать про нас.
От ветра рябь на воде, и течение тоже, и кажется, что привязанная лодка плывет.
Так говорит река, а мне слышно.
В спектакле «Ан-дер-сен», который мы делали с Олей Субботиной, главный герой жалуется:
«Разве я виноват, что каждый облезлый кот, старый дом или стоптанный башмак бросаются ко мне, умоляя рассказать про них, разве я виноват, что слышу их голоса?..»
Нет, бедный Андерсен, вы не виноваты. Так получилось. Примите мои дружеские соболезнования. Я вас очень хорошо понимаю.
Так что это все для речки, пора держать обещание. Ведь они на меня надеются — речка и косогор, лопухи, ручей в лесу, бывший лес.
Обещание, данное реке.
Стрекоза патрулирует сад, и лимонница радует глаз…
Собака лает, и шорох в саду. Кто пришел? Чужие? Яблочные воры? Похитители велосипедов? Бомж Владимир Набоков просит работу, чтобы не помереть с голоду?
Нет, это старая кривая яблоня медленно падает от тяжести яблок, трещит ствол, хрустят ветки, шуршат листья, собака лает, глядя на яблоню с крыльца.
Собака видит, ей-то видно, отчего упала яблоня — привидение бывшего хозяина дачи, большевика Литвина-Седого, потянулось за яблоками, потому что наклоняться и подбирать с земли падалицу большевикам не годится.
Привидение железной хваткой большевистской тянет ветку вниз, старая яблоня наклоняется и начинает ложиться на землю.
Испугавшись шума, привидение сматывается.
Яблоня, вытянувшись, почти лежит на земле.
Но можно сварить компот.
Сюжета не будет, не ждите.
Жизнь яблони, перемена округи, медленная и молчаливая кончина реки — вот сюжет.
Дырявое кино из старых черно-белых фотографий.
Зоя Константиновна, мама Числа, собрала нас на веранде своей дачи. Участок у них неровный, и дом стоит так хитро, что входишь с одного входа на первый этаж, проходишь в другую комнату и оказываешься уже на каком-то «полувтором» этаже. Следующая комната — и ты уже на настоящем втором.
«Хитрая дача».
Зоя Константиновна смотрит выпученными от возмущения глазами. Они у нее всегда такие, выпученные, как будто она все время негодует. Присутствует и подруга Зои Константиновны, фро Опфер из Германии, высокая и сухая, они познакомились на болгарском курорте.
А я смотрю на настоящий, темно-желтый человеческий череп, красующийся у них на старом, с цветными стеклышками, буфете.
— Людмила Зыкина — великая артистка! — гневно говорит мама Костика. — Она представляет нашу страну во всем мире. Спросите у кого угодно, в любой стране, кто такая Людмила Зыкина, — каждый ответит. Ее все знают! Она как Юрий Гагарин. Для всех советских людей она является достоянием, нашей святыней, как вечный огонь. А вы… А вы…
— Ви, ви, здесь, в такой прекрасной стране, где все во имя детей! — лопочет, чуть не плача, фро Опфер. — Ви, здесь, при социализме…
Тут гневный взгляд (базед?) Зои Константиновны останавливается на мне.
— А ты, девочка, вообще зажралась! — резюмирует она.
И от возмущения умолкает. Нет слов!
Разговор окончен.
Это я — зажралась? У меня даже велосипеда нет. Потому что «Школьник» или даже «Орленок» не годятся мне по росту, я длинная. Никто не верит (ха-ха, опять!), что мне десять лет. Хорошо бы купить «Украину», хотя она, конечно, тяжеловата, но если с женской рамой, то ничего. Да я и на мужскую «Украину» согласна, лишь бы велосипед, потому что как можно жить человеку летом на даче без велосипеда? Моя мечта — «Десна» или «Кама», складной велосипедик с маленькими колесами, но их совсем мало на свете, и не всем достается, только редким счастливцам, которые достойны, у которых нормальный цвет волос удачно совпадает с цветом бровей и ресниц, с которыми не должны сидеть в «кислородной тюрьме» чужие тети…
Но почему-то считается, что я — зажралась. Это, наверное, потому, что у нас такой большой участок и телефон на даче, а у них, у Числа и его мамы, телефона нет и сад совсем маленький?
Но и моя мама тоже иногда говорит мне так. Именно этим же словом. Это потому что она выросла в трудные для страны годы в семье с четырьмя детьми? Однажды я составила список, что мне нужно купить для школы — ткань для уроков труда, кеды на физру и новую сумку. Мама ознакомилась со списком и сказала холодно:
— А ты зажралась!
Может, у нее просто было плохое настроение? Устала в медучилище?
Советское воспитание — если сыт, одет в хб колготы расцветки типа «за наше счастливое детство спасибо, родная страна», не ночуешь по асфальтовым котлам, но при этом хочешь чего-то еще — зажрался, братец.
— Костик, а почему у вас череп?
— Это у моего дедушки друг был. Его в Гражданскую убили…
Дедушка Костика…
В хорошую погоду сидит в плетеном кресле у крыльца и ни с кем не здоровается. На нем вышитая косоворотка, военного цвета штаны, а ноги в серых валенках без калош.
На прошлый день рождения Костика, в августе, когда флоксы и арбуз, он вдруг поманил меня, помахал большой, в коричневых пятнах, рукой:
— Что, контра? — Он глядел на меня весело, а моргал медленно, словно ему было трудно моргать. — Не додавили мы вас в двадцатом, а?
— Константин Серафимович тяжело болен, — объяснила мама Числа, подоспевшая с чашкой бульона. — А вот кто сейчас бульончик кушать будет? Дедушка будет!
И она стала кормить его с ложки, потому что сам он не мог — на обеих руках три главных пальца у него очень скрюченные.
Значит, Число…
Костик Чеславин из академического, дразнитель и издеватель моего детства, и вот теперь выясняется, что вся надежда у него только на меня и на какого-то батюшку из бывших забулдыг. И я должна все бросить…
Нет! Вот нет, и все. Давайте вообще все друзья съедут в Америку и начнут там загибаться, а я побегу их спасать. Здорово, правда? А сочинять-то когда?
У меня, между прочим, есть обязательства перед речкой. Все.
Пишем дальше.
— Что?! — возмущается вдруг речка. (Я точно слышу, как она сердится на меня.) — Какое еще «пишем дальше»? Ну ничего себе! Да ты что, забыла?
