Консулу и отцу Франциски тут же доложили об этой дерзкой выходке. План по выдворению Опа Олоопа оказался под угрозой.
— Какой кошмар!
— Теперь еще и это!.. Меня кто-то проклял, наверное!
— Будьте любезны успокоиться! — оборвал их Ван Саал. — Это проблема психической природы, и решать ее следует разумно. Отчаяние не приведет ни к чему хорошему. Франциску одолела та же напасть, что и Опа Олоопа. Его сумасшествие оказалось настолько заразным, что его бред теперь льется из ее уст. Пожалуйста, умоляю, будьте осторожны!
Есть сухопутные народы, которые отчаянно тщатся обрести выход к морю. Они мечтают о ритмичном биении океана, féerie ночного звездного неба, отражающегося в его волнах. Подобно им есть люди, погребенные под толщей души, которые мечтают о выходе к любви. Любовь для них — безбрежный океан благодати. Выход же к морю, trait d’union, [18] всегда проходит через плоть.
Франциска предвосхищала блаженство. При каждом их поцелуе, каждом касании рук ее кровь приливала, как намагниченная, к губам и пальцам, а стрелка компаса бешено стучавшего сердца указывала путь к цели.
— Папа, я ухожу с Опом Олоопом. Так велит неумолимая судьба.
То были ее единственные слова. Но скрытые за ними твердость намерений и сила помогли им, пройдя через уши, дойти до самого сознания Кинтина Оэрее и тех, кто был рядом с ним.
— Уходишь?! Уходишь?! Да сознаёшь ли ты, что делаешь, дочь моя?
— Да. Полностью. Никто не может разлучить нас, — ответил ее жених. И, взяв девушку за крошечную послушную ручку, повисшую на его руке, как трость, он направился к выходу на улицу. Все бросились наперерез.
— Подождите!
— Да что вы о себе возомнили? Что просто сметете нас с пути?
— Дорогой друг! Что за блажь взбрела тебе в голову?
— Разве Франциске не двадцать два года три дня и пять часов?.. Разве она не хозяйка себе?.. Разве мы не помолвлены?.. Разве помолвка не соответствует пробному периоду брака, подобно тому как развод подразумевает узаконенный адюльтер?.. Разве не так?
Раздался звук страшного удара.
И одновременно с этим протяжный стон.
Оп Олооп и Франциска упали практически одновременно, потеряв сознание: один от сильного Удара в область за левым ухом, вторая — шокированная низким коварством нападавшего.
Консул Финляндии стоял с тростью в руке и скрипел зубами, словно перемалывая свой гнев. Пока остальные хлопотали вокруг упавших, он не двигался с места и невнятно бормотал:
— …В моем доме… Я ему покажу… Негодяй…
Никто не обращал на него внимания, никто, кроме Ван Саала. После того, как он призывал всех к благоразумию, этот акт насилия выглядел совершеннейшей издевкой, он чувствовал себя опозоренным. Молчаливый, мрачный, борясь со стойким желанием потребовать от обидчика объяснений, он без возражений принялся помогать. Поднял и перенес тело Франциски на диван. Повернул тело друга, поджавшего ноги к животу, и положил его на ковер, поместив под голову подушку. Медленно промокнув рану и оправив на нем одежду, он повернулся к консулу, его брови яростно сошлись на переносице:
— Мерзавец! — выплюнул Ван Саал. — Этот поступок недостоин мужчины!
И влепил консулу мощную пощечину.
Дальнейшего развития сцена не получила.
Красно-фиолетовый консул пробовал оправдаться, но не смог. Испугавшись происходящего, он незаметно ретировался в кабинет.
Если ударят тебя по правой щеке, подставь и левую… Консул не был христианином. Смирение перед лицом насилия представлялось ему мазохизмом, достойным презрения. Он не разделял этого. И потому сумел избежать дуплета. Если не можешь дать сдачи и вогнать противника в нокаут, нужно отступить, что он и сделал. Но урок был усвоен. Он был настолько хорош, что напомнил Ван Саалу урок, преподанный Прудону, утверждавшему, что собственность — это воровство: благородный соперник влепил философу увесистую пощечину со словами: «Je vous donne en toute proprieté…» [19]
Вернувшись на помощь растерянным обитателям дома, Ван Саал столкнулся с chauffeur, выбегавшим, чтобы позвать врача. И в этот же момент увидел лицо невесты, которую вели в ее комнату. Какой болезненный pathos! [20] Это потрясло его. Небесной красоты личико казалось побитым, рыхлым, похожим на пожухшую магнолию, на губах застыл крик.
Оп Олооп по-прежнему лежал в одиночестве, вытянувшись как утопленник. Ван Саал взял его за ладони и встряхнул руки. Дыхание едва угадывалось. На лице время от времени проскальзывали слабые отблески жизни, возможно продолжавшейся во сне. Далекие отблески духа: маяк для потерпевшей кораблекрушение плоти! Тихие вздохи. И больше ничего.
Комната погрузилась в тишину. Пит Ван Саал не знал ни что делать, ни что говорить.
По счастью, приехал врач.
Этот важный мужчина лет пятидесяти был отцом и тезкой приходившего ранее молодого врача. Обеспеченный и известный доктор не просто прибыл на вызов, ему нужно было смыть с семейного реноме пятно, оставшееся после визита его сына.
Увидев консула Финляндии, он подошел, чтобы поздороваться с ним.
— Здравствуйте, доктор! Как я рад вас видеть! До вас здесь был другой врач. Но он не справился…
— Да, это был мой сын Даниэль Орус младший.
— Ваш сын! Я и не знал, что у вас есть сын-врач.
— Да, он мне все рассказал. Я здесь скорее из-за него, нежели из-за пациента. По всей видимости, речь идет о симулянте, который зачем-то изображает припадки.
— Я тоже это подозреваю, к чему скрывать.
Слово «симулянт» идеально подходило к ситуации.
Врач осмотрел статистика издалека. Заинтересовавшись произошедшим, завязал с хозяином дома долгий и обстоятельный разговор, состоявший из пространных вопросов, сухих ответов и a priori сделанных выводов. Затем вернулся к пациенту, теперь уже действительно пациенту. Опустился рядом с ним на колени. Пальпировал его. Послушал. Открыл ему глаза. Сделал тысячу постукиваний и сто раз проверил рефлексы. Состояние Опа Олоопа практически не менялось: его лицо стало более осмысленным, рот растянулся в удивленной гримасе, затуманенный взор приобрел выражение глаз ягненка, которому перерезали горло. Когда доктор Орус поднялся на ноги, на его лице застыло решительное выражение, предвещавшее диагноз.
— Могу заверить вас, что этот человек сейчас в обмороке. Липотимия. Безусловно, в данном случае речь идет о темпераменте симпатическо-тонического типа. Один укол — и он придет в себя. Он эмоционален, возбудим, непостоянен. Ничего страшного здесь нет. Это пройдет. Он предрасположен к тревожным состояниям. Возможно развитие депрессивного синдрома. Ступор, который читается на его лице, типичен для melancholia attonita. Меланхолия — это всегда синдром. Мои наблюдения и то, что вы мне рассказали, без малейшего сомнения указывают на то, что его обморок вызван психонейропатологическим приступом…
— Чем? — взревел Пит Ван Саал, выведенный из себя менторским тоном доктора. — Да вы посмотрите! Посмотрите вот сюда, за ухо.
Врач остолбенел.
Его тщательно выстроенная и продуманная речь лежала у его ног в руинах позора. Он почувствовал себя обманутым. Пристально глядя на консула Финляндии, он снял с вешалки шляпу и приготовился откланяться.
Вниз по лестнице прыжками слетела служанка.
— Скорее доктора! Доктора! Сеньорита Франциска бредит…
Врач гордо и бесстрашно вскинул голову.
Трое мужчин с мольбой смотрели на него, взглядом прося о помощи. Но он не двигался с места, втайне наслаждаясь маленькой местью. Его ставки снова выросли, об этом свидетельствовало жалобное выражение глаз присутствующих. Позабыв про долг, он не реагировал и не двигался с места. Драматическое напряжение достигло пика. Три лица посуровели, и взгляды стали стальными, словно веля ему подняться наверх. Но безуспешно. Доктор прочно встал на якорь в океане злобы:
