Любому отцу известно, что лекарство для его дочери спрятано в ширинке ее возлюбленного или любого другого человека, которого она считает объектом возможной близости. Но ни при каких обстоятельствах отец не пойдет на то, чтобы дать ей это лекарство или позволить ей взять его. Пусть лучше она будет страдающей, бледной и бессильной, погруженной в кошмары девственного бреда, чем удовлетворит первородный инстинкт своих чресел и расцветет от наслаждения, обретя румянец. (И Франциска, anima plorans, закрылась, подобно увядшему цветку, рыдая без слез.)
Если закон и религия отринут морализаторство, человечество, быть может, вернется во времена Античности, когда боги и люди совокуплялись друг с другом, сплетаясь в объятиях во славу плоти. И тогда родители взорвут плотины стыда на пути бурлящего потока правды жизни. Пусть их дочери борются за атрибуты мужественности, которыми одержим их разум, демонстрируют их, гордятся ими. Пусть носят под сердцем как символ здоровья фаллические амулеты и камеи, как это делали девушки и матроны других эпох.
Внезапно все во Франциске взбунтовалось. Она кошкой скользнула вперед и попыталась схватить другую бутылку из хромированного бара. Но ей не дали этого сделать. Руки, гладившие ее, удержали ее. Глаза девушки, чрезмерно распахнутые в душевном припадке, после неудачной попытки сузились и зажглись сарказмом. Исполненная презрения, она смерила взглядом отца и гувернантку, облив их вязким отвращением.
— Дочь, прошу тебя! Не делай так! Пойдем со мной.
Его участие сделало только хуже. Лицо Франциски брезгливо скривилось. И с нескрываемой злобой, идущей из самой глубины души, она закричала:
— Палач! ПАЛАЧ! ПАЛАЧ!
Франциска пошатнулась. Она не чувствовала головы. Подобно голове Шарлотты Корде, отрубленной не ведающим чести палачом, ее голова катилась по земле, путаясь под ногами.
Никому не удалось осадить ее. Спотыкаясь и пошатываясь, она дошла до подножия лестницы в холл.
Здесь ее остановили три торопливых звонка и последовавшее незамедлительно за ними вторжение инспектора и сержанта полиции.
— Где раненый? Где раненый?
Это был тот же инспектор, что несколькими часами ранее приехал на аварию с участием такси Опа Олоопа. Тот самый инспектор, который, услышав несуразицы Опа Олоопа, заинтересовался им и отследил его на side-car до дома, в котором сейчас находился.
Все напряженно застыли, не реагируя на вопрос.
— Отвечайте, господа. Здесь ли живет консул Финляндии?
Все молча кивнули.
— Тогда… Почему вы молчите? Доктор Даниэль Орус позвонил в участок и сообщил, что здесь было совершено преступление. Ну, и где же раненый?
Пит Ван Саал, который как раз собирался отправиться на поиски Опа Олоопа, произнес:
— Здесь, сеньор комиссар…
— Инспектор. Но благодарю… — прервал его улыбающийся инспектор, убежденный, что именно так однажды к нему и станут обращаться.
— Здесь, сеньор инспектор, не произошло никакого преступления. Друг этого дома поскользнулся на паркетном полу и ударился областью за левым ухом о первую ступеньку лестницы.
— Это ложь! — вскричала Франциска, и воздух наэлектризовался.
Насторожившийся из-за quid pro quo [22] и обрадованный неожиданным откровением, инспектор остановил друга Опа Олоопа:
— Послушайте, сеньор, оставьте эти оправдания для следователя. Доктор Орус указал, что речь идет о сильном ударе палкой. Где раненый?
Ситуация становилась неловкой. Никто не отваживался сказать что-нибудь. Ван Саал умолк, обвиненный Франциской во лжи; Кинтин Оэрее больше думал о том, как удержать свою дочь; консул озадаченно размышлял, как этот инцидент скажется на его карьере.
— Кто здесь хозяин дома? Вы препятствуете работе полиции, — грозно произнес инспектор.
Напряженный, как струна, консул выдвинулся вперед, заискивающе улыбнулся и сказал:
— Я — консул Финляндии. Мы с шурином собирались устроить в этом доме помолвку. Если желаете, пройдем в столовую, чтобы вы убедились в том, что мы еще не обедали. Оп Олооп, жених вот этой сеньориты, пришел поздно и не в себе. Он начал безостановочно говорить какие-то странные вещи, бред одним словом.
— Бред? Простите, что перебиваю вас. Это крупный мужчина, одетый в коричневый костюм, со шляпой…
— Да, вы его знаете?
— Сейчас поясню, сеньор. Его автомобиль попал в аварию на Авенида-Кальяо. Я приехал на место происшествия. Когда я спросил его, видел ли он, как произошла авария, он ответил мне что-то вроде: «Ничего я не видел. Я думал о Франциске…» Не помню ее фамилии.
— Оэрее.
— Именно. Так вот. Поскольку он только и делал, что повторял эту идиотскую фразу…
— Сами вы идиот! — яростно крикнула Франциска, трагически заломив руки и сминая свою шелковую ночную рубашку.
— Пожалуйста, не обращайте на нее внимания! Она тоже больна.
— …Интуиция подсказала мне проследить за ним до этого дома. Я увидел герб и дальше не пошел.
— Лучше бы вы его задержали! Остальное вам уже рассказал вот этот сеньор. Могу добавить только, что Оп Олооп покинул этот дом.
— Ложь! ЛОЖЬ! ЛОЖЬ! Они убили его. ОНИ УБИЛИ ЕГО. ОНИ…
Закончить ей не дали. Отец заткнул ей рот, крепко схватил ее и унес вверх по лестнице в спальню.
Наступил один из тех неприятных моментов, когда нужно остановиться и отдышаться, когда хочется прояснить ситуацию, но этого не получается, потому что физическая усталость подавляет разум и смятение подпитывает скептицизм.
Взяв себя в руки, хозяин дома продолжил:
— Сеньор инспектор, позвольте мне позвонить моему близкому другу, руководителю Службы протокола Министерства иностранных дел. Мне необходимо заручиться вашим доверием. Душевное расстройство моей племянницы осложнило дело.
— Прошу.
— Благодарю вас. Пойдемте со мной. Я хочу, чтобы вы слышали весь наш разговор. Я не какой-то там самозванец, а достойный человек, с честью представляющий свою страну.
Пит Ван Саал позволил себе легкую усмешку…
Сержант полиции тем временем незаметно осмотрел весь холл. Он изучил углы, мебель, ковры. Заметил несколько капель крови у стола по центру помещения. Обрадованный находкой, он мягко, чтобы не шуметь и не повредить улики, подошел к основанию лестницы. На первой ступеньке не было никаких следов удара. На его лице нарисовалась недоверчивая ухмылка, и он многозначительно покачал головой. Вернувшись к исходной точке, он заметил, что в холле чего-то не хватает: исчез Пит Ван Саал. С расширившимися от удивления зрачками сержант заглянул в кабинет. Там он увидел инспектора, прилипшего к телефонной трубке. И остолбенел, осознав, что Пит, видимо, скрылся.
Так все и было: пока полицейский озабоченно искал следы преступления, друг статистика взял шляпу и вышел. Он отправился на поиски, следуя наивному порыву, сентиментальному велению чувств, которые двигали им так же, как профессиональный инстинкт сержантом, ищущим кровавые пятна. Но как примирить между собой долг моральный и долг службы? Сержант исполнился подозрений и злости на себя и на всех вокруг. Власть заставляет прятать основные инстинкты под налетом превосходства, не допускающим ни пререканий, ни нарушений приказа, даже если такие пререкания и нарушения вызваны чувствами более глубокими и благородными, чем сама власть.
Выйдя за ограду, Ван Саал поймал такси. Назвал адрес Опа Олоопа. И погрузился в глубокие размышления.
Еще с курсов английского языка в улеаборжском лицее он запомнил афоризм удивительной моральной красоты: «А friend is that who comes when all the world is going out». [23] Прийти на помощь, когда все уходят! Протянуть руку, когда эгоизм кричит об обратном! Утешить, когда все избегают!
— Подлинная слава! Подлинная слава! — бормотал он, не слыша себя; слова рождались у него во рту подобно цветам, напитываясь растительным соком нежности.
