Как-то раз, примерно за неделю до начала занятий, мы привычно отправляемся в город, делая вид, что мы старше, чем есть, что мы обдолбанные, что переживаем какой-то интересный кризис, и так далее — наши обычные фантазии о взрослой жизни. Наша миссия — купить новую помаду, она должна быть строго определенного бледно-розового оттенка. Мы обязаны ее иметь. Вообще, мы и живем ради подобной ерунды. Время от времени мы видим в городе людей, которых я знаю по Гроувзвуду. Например, Эмма теперь — младший продавец в «Мисс Селфридж», а Люси работает в банке. Мы считаем, что они реально тупые, и смеемся над их прическами, шмотками и работой. Мы бы ни за что не согласились участвовать в крысиной гонке истэблишмента и вкалывать в таких жалких конторах, как банк или мейнстримовый магазин одежды. Целый день они делают, что им велено, волосы у них зачесаны назад в «конский хвост», на губах — красная помада, на скулах — румяна, и мы говорим друг другу: какой же у них нелепый вид! Только те, кто продал душу Тэтчер/Гитлеру/Рейгану, могут всерьез стремиться выглядеть, как дешевая кукла с красной (будто других цветов нет) помадой на губах, да к тому же в черной юбке и черных колготках! И они все ходят на «шпильках». Каждая наша с Рэйчел миссия посвящена тому, чтобы выглядеть не так. Наша помада, наши джинсы, наши прически — все эти детали, столь тщательно собранные воедино, говорят: мы не любим того, что любят все остальные. Или, по крайней мере, не любим того, что любит местный плебс. В Лондоне, в Париже — может быть, в таких городах мы были бы «свои».
И вот мы выступаем в поход за розовой помадой. Стенд протеста против вивисекции, как обычно, на месте, рядом с «Бутсом». Мы подходим, дымя сигаретами.
— Я хочу присоединиться к этим ребятам, — говорит мне Рэйчел. Что ж, неудивительно. Она любит животных, всегда любила. Она хочет стать ветеринаром. Лет с десяти.
— Я тоже хочу, — говорю я. — Но я боюсь.
Мы хихикаем.
— Я тоже боюсь, — говорит Рэйчел. — Только не знаю, почему.
— Наверняка они будут убеждать нас бросить курить, — высказываю догадку я.
— Ага. И перестать краситься, — вторит Рэйчел.
— Думаешь, это правда — что они рассказывают об издевательствах над животными?
— Не знаю, — хмыкает Рэйчел. — Должно быть, немного преувеличивают.
— Точно. Иначе было бы просто жуть что.
— Этих уродов посадили бы в тюрьму.
— Вот именно.
— Но я все равно согласна с этими ребятами.
— Да, я тоже.
Так что, прибавив это к нашим самоидентификациям, мы залетаем в своих джинсах в «Бутс» и покупаем свою помаду. Мы смеемся над трагичными лицами моделей в витринах отдела косметики и хихикаем над слабительными средствами и «Дюрексом». О стенде мы больше не думаем, как и о ребятах, мокнущих снаружи под дождем. Мы никак особо не соотносим свои жизни с их. Мы уже позабыли, что собирались больше не ходить в «Бутс». В конце концов, наша любимая помада только тут и продается! Но главная причина в том, что нам кажется: пока мы молоды и вот так валяем дурака, кто-то другой займется делом, кто-то другой подпишет петиции, а мы просто скажем подружкам (которыми непременно обзаведемся), что мы — за права животных. Нам и в голову не приходит, что и стенд, и ребята под дождем могут однажды просто-напросто исчезнуть без следа.
В колледже все точно так, как мы думали. Шмотки в стиле «рокабилли» и «психобилли», девчонки, одевающиеся под панков, и парни, одевающиеся под американских кинозвезд 50-х годов. Однако эти люди смотрят на нас свысока, будто мы еще дети. Нам надо набирать очки, вот только мы не знаем как. Выглядим мы нормально. Любим правильную музыку — хотя дать им об этом знать нелегко. Мы сидим в нашем любимом кафе и мечтаем о том дне, когда будем постоянными клиентами уже столько лет, что наши смешные открытки, присланные из-за границы, повесят на почетное место на стену. Мы строим планы: как сделать так, чтобы другие ребята пригласили нас на свою вечеринку, да как бы проникнуть в пабы, куда все они ходят. Думаем, где бы раздобыть конопли и когда/где научиться правильно ее курить. Изнемогая, ждем, когда же один из тощих парней в черном с нами заговорит.
Однако сильнее всего мы хотим, чтобы на свете было больше вещей, которые мы могли бы купить, и чтобы легче было узнавать, что же мы должны покупать. Мы прочесываем благотворительные распродажи и магазины маскарадных костюмов, и все же до сих пор не вполне понимаем, как стать такими же «трендовыми», как остальные ребята в колледже. Наш стиль мог бы стать куда выразительнее. Рэйчел, начав было заниматься биологией, химией и физикой, переориентируется на биологию, английский и французский. Теперь она не сможет поступить в универ так, чтобы стать ветеринаром, но все интересные люди учатся в гуманитарных классах. Я занимаюсь социологией, английским и французским. В моей группе по социологии учатся чуть ли не самые интересные кадры. В день начала войны в Персидском заливе у нас происходит дискуссия о конце света. Потом мы организуем сидячую акцию протеста.
— Мы думали, что вы обе просто сильно задираете нос, — говорит нам с Рэйчел во время акции девушка по имени Хэрриет. Мы все рассказываем друг другу секреты, дружимся и заигрываем. Хэрриет на пару лет старше нас и только недавно вернулась в колледж после чего-то захватывающего, типа нервного кризиса или наркотической ломки.
— А мы думали, что просто вам не нравимся, — искренне говорит Рэйчел.
И мы начинаем болтать без умолку.
Мы только что стали подружками Хэрриет! После акции протеста она приглашает нас на нашу первую вечеринку. Мы звоним предкам и говорим, что акция продлится всю ночь и что из-за наших политических убеждений нам кажется, что мы обязаны остаться. Когда дедушка говорит в ответ, что гордится мной, ведь я отстаиваю свои взгляды, мне слегка плохеет. Но потом я рассуждаю так: на вечеринку соберутся все участники акции, так что это, считай, ее продолжение. Я не совсем наврала.
Когда Рэйчел звонит своим родителям, они говорят:
— Просто держись рядом с Алисой, она соображает, что к чему.
Вечеринка происходит в сквоте, в огромном особняке неподалеку от Милл-роуд. Ничего замечательнее этого места мы в жизни не видели! Они тут так наладили связь, что в каждой комнате есть секондхэндовский или ворованный телефон, все подключены к единой сети, и, скажем, девчонка, живущая на втором этаже, может звякнуть в гостиную на первый, чтобы ей принесли нормальный косяк. Все здешние обитатели гоняют на великах, половина из коих — ворованные. Они ведут такой же антимейнстримовый образ жизни, какой мы видели в фильмах и журналах!
Вечеринка оказывается не их тех, где только пляшут, бухают и жрут. Вместо этого все зависают в огромной пыльной гостиной или на грязной тесной кухне, передавая по кругу косяки и разговаривая о политике, музыке или маршах протеста, в которых участвовали. Рэйчел и я должны быть дома лишь утром, так что определенно никуда не пойдем. Мы пьем сидр с водкой и курим первые в нашей жизни косяки. Тушь на веках размазывается по лицу, изо рта перегар. Животы урчат. Со вчерашнего ланча мы ничего не ели. Со мной завязывает разговор студент по имени Тоби, тогда как его друг, музыкант Гэри, треплется с Рэйчел. В ту ночь мы обе лишаемся девственности, в противоположных углах гостиной, причем обе думаем, что другая в этот момент дрыхнет. Когда приходит моя очередь, на старой, полуживой магнитоле играет «Вудуистский луч».[108]
В ближайшие месяцы разнообразные аксессуары и бутафория наших хаотических самоидентификаций накапливаются в углах наших спален, словно мы обе проводим нескончаемые благотворительные распродажи. Поломанные «Уокмены», наручные часики, которые никто уже не считает клевыми («клевый» — это новое слово для всего хорошего), романы французских экзистенциалистов, купленные однажды в субботу в книжной лавке вдогон к нашим французским сигаретам, красивенькие записные книжицы, наполовину исписанные стишатами и перечнями того, что нам в тот момент казалось «четким» или «отстойным», зажигалки «Зиппо» (фирменные спички из интересных клубов будут покруче, решили мы), шелковые шарфы, беретки, пропитанные ментолом бумажки для самокруток, духи, дезодоранты, помада, черный лак для ногтей, «инди»-альбомы (теперь мы угораем за хаус) и постеры с демонстраций, проходивших в то время, когда мы зависали в сквоте. Где-то на дне этой груды валяется даже мой старый почерневший кулон и изрядно потрепанный теперь экземпляр «Женщины на обрыве времени».
Сколько жизни мы обе можем упихать в крошечное пространство? Мы выжимаем наши редкие приключения, как апельсины, и говорим новым друзьям, какие мы вечно замотанные и как постоянно занимаемся сексом. Я заявляю, что бзикнулась из-за того, что папа меня бросил, а Рэйчел ради анекдотов и жарких споров превращает свой интернат в школу для трудных подростков. Мы утверждаем, что видели крутейшие телепередачи, которые сняли с эфира, когда нам было по десять, и это несмотря на то, что Рэйчел тогда жила в пансионате, а у меня никогда не было телевизора. Мы даже друг другу врем. «Да, однажды я чуточку нюхнула кокса, — говорит Рэйчел. — Кто-то его в школу притащил». «Да, я тоже. Та же история», — говорю я. Будто кто-то осмелился бы принести в школу наркотики. Вдруг выясняется, что ничего (кокс, кислоту, спиды) нельзя пробовать даже в первый раз, потому что пробовать что-то в первый раз — слишком неклево. Мы даже не признаемся друг другу, что на самом деле мы — ничего еще в жизни не видавшие шестнадцатилетки. Мы едем до дома на попутках, последний автобус давно ушел. Мы читаем «феминистские» романы про изнасилованных проституток и думаем: какая глубина мысли. Они нас даже приятно возбуждают, о чем мы не стесняемся друг другу поведать. Мы до сих пор думаем, что погибнем, если Саддам Хусейн запустит в нас ядерную ракету. Мы стусовываемся с другой компанией в другом сквоте, и Тоби становится Майком, а Гэри — Дэйвом. У Дэйва уже есть девушка, к тому же беременная, но Рэйчел наплевать. Она младше, смазливее, капризнее. Да и в любом случае, мы теперь взрослые и делаем взрослые дела, точно как в книжках, которые читаем. Без катастроф не обойдется, это уж наверняка. Но это — не наша проблема.
