В ближайшие месяцы разнообразные аксессуары и бутафория наших хаотических самоидентификаций накапливаются в углах наших спален, словно мы обе проводим нескончаемые благотворительные распродажи. Поломанные «Уокмены», наручные часики, которые никто уже не считает клевыми («клевый» — это новое слово для всего хорошего), романы французских экзистенциалистов, купленные однажды в субботу в книжной лавке вдогон к нашим французским сигаретам, красивенькие записные книжицы, наполовину исписанные стишатами и перечнями того, что нам в тот момент казалось «четким» или «отстойным», зажигалки «Зиппо» (фирменные спички из интересных клубов будут покруче, решили мы), шелковые шарфы, беретки, пропитанные ментолом бумажки для самокруток, духи, дезодоранты, помада, черный лак для ногтей, «инди»-альбомы (теперь мы угораем за хаус) и постеры с демонстраций, проходивших в то время, когда мы зависали в сквоте. Где-то на дне этой груды валяется даже мой старый почерневший кулон и изрядно потрепанный теперь экземпляр «Женщины на обрыве времени».
Сколько жизни мы обе можем упихать в крошечное пространство? Мы выжимаем наши редкие приключения, как апельсины, и говорим новым друзьям, какие мы вечно замотанные и как постоянно занимаемся сексом. Я заявляю, что бзикнулась из-за того, что папа меня бросил, а Рэйчел ради анекдотов и жарких споров превращает свой интернат в школу для трудных подростков. Мы утверждаем, что видели крутейшие телепередачи, которые сняли с эфира, когда нам было по десять, и это несмотря на то, что Рэйчел тогда жила в пансионате, а у меня никогда не было телевизора. Мы даже друг другу врем. «Да, однажды я чуточку нюхнула кокса, — говорит Рэйчел. — Кто-то его в школу притащил». «Да, я тоже. Та же история», — говорю я. Будто кто-то осмелился бы принести в школу наркотики. Вдруг выясняется, что ничего (кокс, кислоту, спиды) нельзя пробовать даже в первый раз, потому что пробовать что-то в первый раз — слишком неклево. Мы даже не признаемся друг другу, что на самом деле мы — ничего еще в жизни не видавшие шестнадцатилетки. Мы едем до дома на попутках, последний автобус давно ушел. Мы читаем «феминистские» романы про изнасилованных проституток и думаем: какая глубина мысли. Они нас даже приятно возбуждают, о чем мы не стесняемся друг другу поведать. Мы до сих пор думаем, что погибнем, если Саддам Хусейн запустит в нас ядерную ракету. Мы стусовываемся с другой компанией в другом сквоте, и Тоби становится Майком, а Гэри — Дэйвом. У Дэйва уже есть девушка, к тому же беременная, но Рэйчел наплевать. Она младше, смазливее, капризнее. Да и в любом случае, мы теперь взрослые и делаем взрослые дела, точно как в книжках, которые читаем. Без катастроф не обойдется, это уж наверняка. Но это — не наша проблема.
Однако лето, как всегда, все ставит с ног на голову. Я что, всерьез считала, что мне это сойдет с рук? Что у меня получится быть клевой, популярной и в то же время — самой собой? Глупость какая. Все кончено — бац, бац, бац, бац — ни с того ни с сего, легко и просто. Бац! Мои результаты экзаменов плачевны, а Рэйчел вообще провалилась. Бац! Рэйчел залетела и не может сказать родителям. Бац! У ее мамы обнаружили рак груди. Бац! Моя бабушка попадает в больницу — у нее первый из многочисленных инсультов. Моя жизнь — словно только что отполыхавший праздничный фейерверк; повсюду валяются холодные жирные обертки от хот-догов и обугленные останки радости. За несколько месяцев я едва словом перекинулась со стариками. Я понимаю: теперь я просто обязана сидеть дома. Я должна быть достойной внучкой своего дедушки. Я хочу снова работать с ним вместе, как в детстве, до того, как вокруг меня вспыхнули эти красивенькие бессмысленные огоньки. Но, как ни горько, даже об этом можно забыть. Разумеется, мне еще нужно повсюду таскаться с Рэйчел, договариваться насчет аборта, пытаясь убедить врачей, что она действительно никак не может признаться родителям.
Когда все заканчивается, моя спальня вновь прибрана, кулон снова на шее, у волос отросли неокрашенные корни. Из жизни вроде как ушло легкомыслие. Рэйчел заново сдает экзамены, возвращается к своей науке, а я собираюсь с духом и отправляюсь на второй курс. Уезжая в университет, я беру с собой рецепт рагу из корнеплодов, склеенные скотчем очки и кучу книжек для работы над «Манускриптом Войнича». Каждую неделю пишу старикам длинные письма на хорошей бумаге. Гляжу на первокурсников, которые курят свои первые косяки, носятся кругами из-за первого секса и пытаются сочинить «логотип» для каждого общества, которое себе выдумывают, и понимаю, что с меня этих радостей хватит.
Мои снадобья прибывают во вторник утром, в небольшом коричневом пухлом конверте. Это меня слегка приободряет. Люблю получать снадобья по почте. Коричневые флакончики с крохотными белами таблетками, на каждой — ярлык с латинским названием снадобья и дозировкой. Я принимаю карбонат калия, таблетку в 200 микрограммов, и забираюсь обратно в постель. Я совсем не выспалась, а снадобье меня окончательно вырубает. Весь завтрак я дрыхну.
Одиннадцать часов. Сажусь в кровати, включаю телик и тут же выключаю. Иду в ванную, умываюсь. Вернувшись в комнату, смотрю на свои вчерашние наброски. Ну и дерьма лопата. Впервые за долгие годы я вспоминаю собственное тинейджерство. Думаю о том, как все мы конструировали себя, словно искусственный интеллект или онлайновые аватары, как будто личность, самоидентификацию можно собрать, только если купишь сперва нужные детали. Однако в мои подростковые годы мы хотя бы могли самостоятельно думать. По крайней мере, должны были проявлять изобретательность, отыскивая детали и придумывая, как их скомбинировать. С тех пор девушки-тинейджеры не слишком изменились, но теперь они могут купить гораздо больше. Нынче есть люди, только и жаждущие запихать стайку девиц в фокус-группу и сказать им: «Значит так, красотки. Вот вам помада — опишите, что, по-вашему, она должна делать». Я вдруг вспоминаю свой вопрос насчет луны. Если бы я была ученым и придумала, как прилепить на луну ярлык, как высвечивать на ней логотипы, чтобы все люди на земле могли их увидеть (стопроцентный охват — ну, за исключением слепых), продала бы я кому-нибудь свою идею? Продала бы луну за миллион… за миллиард? Нет уж, дудки. Никогда в жизни.
Я думаю про все книги о маркетинге, которые прочитала, и про все ушлые трюки, которым мы учимся в нашей отрасли, и вдруг понимаю, что Эстер права. Это все бесчестно. Мы аферисты двадцать первого века. В конце концов, маркетинг — это метод продать людям то, что им не нужно. Если бы им позарез нужна была футболка с логотипом, никто не должен был бы навязывать им эту идею. Маркетинг, реклама… То, что начиналось как «Эй, вот наш товар! Хотите?», превратилось в «Если вы купите это, будете чаще трахаться», а потом мутировало в «Если вы не купите это, будете неклевыми, всем разонравитесь, все будут над вами смеяться, так что смело можете немедля повеситься. А говорю я вам это потому, что я — ваш друг, и вы обязаны мне доверять». Маркетинг — это метод придать ценность вещам, которые не имеют никакой подлинной ценности. Да, мы присобачиваем глаза к кускам пластика, но оживают эти куски пластика именно благодаря маркетингу. Маркетинг означает, что мы можем продать десятипенсовую тряпицу за 12 фунтов 99 пенсов. Мы шпионим за детьми и выясняем, что им нравится играть с носками, — ну вот и продаем им носки. Я больше не желаю этим заниматься. Меня правда, ну правда от этого воротит.
Я сжигаю свои эскизы в ванне.
— Вид у тебя получше, — говорит Бен, придя чуть позже с ужином.
— Спасибо, — говорю я с бесцветной улыбкой.
— Завтра у нас экскурсия, — сообщает он, когда мы заканчиваем есть.
Я ставлю свой поднос на стол.
— Экскурсия? Куда?
— В Тотнес. Тебе стоит поехать, если будешь в форме. Можем там пополдничать. Нам всем выдают прибамбасы для мореплавания… Парусиновые туфли, шляпы смешные. Всю эту муть.
Я еще раз улыбаюсь, еще бесцветней.
— Что такое? — спрашивает Бен.
Ничего не могу поделать. Начинаю реветь.
— Алиса?
— Я скучаю по дедушке, — говорю. — И по бабушке…
Я бессвязно лепечу, пока он ищет для меня салфетки. Сомневаюсь, что в моих словах есть хоть капля смысла. Я говорю, что не думаю, будто старики гордились бы моей работой, что не знаю, кто я такая и куда катится моя жизнь, и что вот уже в третий раз я их подвела. Наверное, моя истерика как-то связана с тем, что я не курю, или со снадобьем, или даже с тем, что у меня скоро месячные. Но я по правде так чувствую, и чувства выплескиваются наружу, потому что мои защитные барьеры рухнули.
— Все хорошо, — говорит Бен, гладя мою руку. — Все хорошо.
Когда я прекращаю реветь, мы ложимся вместе на кровать и смотрим в потолок.
— Я ухожу из «Попс», — наконец говорю я.
