Секура побежала к капитану:
— Теперь, слава аллаху, правосудие в руках мусульман. Надо заставить этого человека взять жену обратно.
— Твой зять во Франции, — заметил Зубир, — пускай там и остается.
— А моя дочь?
— Она молодая, может снова выйти замуж.
— За кого? — спросила Секура. — Все кругом знают, что она всюду следовала за вами, что три месяца она провела в лагере у французов. Никто не захочет на ней жениться.
Ахтунг сказал уклончиво:
— Там видно будет.
— Да кто ее возьмет, си[101] Зубир, кто?
Си Зубир разразился:
— Найдет она себе мужа, говорю тебе, даже если мне самому придется на ней жениться.
— Я не шутки шутить сюда пришла.
— Давай поговорим об этом спокойно чуть позже.
После того как все ушли, капитан сказал Секуре, что письмо это ниспослано самим провидением, потому что он сам как раз собирался взять Тамазузт в жены.
— Но ты ведь женат, си Зубир?
— Ну и что? Разве мы не мусульмане? А если моей жене это не понравится, может уходить.
В это самое время Мурад готовил в соседней комнате донесение, которое Тама должна была отнести на КП их группы.
— Последнее, — сказал Мурад. — Когда понесешь его, тебе не придется больше прятаться.
— А как же привычка?
— Скоро забудется. Что ты собираешься теперь делать?
— Мой муж должен вернуться из Франции.
— Он тебе пишет?
— Он пишет матери.
— А что пишет-то?
— Не знаю. Хочешь, перед тем, как идти, я сварю тебе кофе?
— Да.
— Как всегда, крепкий?
— Да.
Из-под опущенных век Тамы медленно катились слезы. Послышались редкие звуки тамбурина. Девушки смеялись. «Тама! Ты не видела Таму?»
— Они зовут тебя танцевать, — сказал Мурад.
Она протянула ему чашку, дрожавшую в ее руках.
— Так на когда рассчитывать?
— Не знаю.
— Я говорил о донесении.
— Я тоже.
— Тама! Где Тама? Си Зубир зовет ее.
— Пойду скажу им, что тебе надо доставить донесение.
— Нет. Я выйду к ним. Пока еще можно делать и то, и другое: носить донесения и танцевать. Все равно уж в последний раз.
Она побрызгала на лицо водой.
— Не видно, что я плакала?
— А ты и не плакала, — сказал Мурад.
Ни разу еще Тамазузт не танцевала так, как в тот день.
Она едва успела присесть, как появился Мурад:
— Я пришел попрощаться с вами перед отъездом.
Раздалось несколько голосов: «Ты уезжаешь? Почему? Теперь-то мы свободны».
— Именно поэтому, — сказал Мурад. — Война кончилась. Я приношу вам благодарность за все, что вы сделали в тяжелые дни испытаний. Слава аллаху, страдания ваши были не напрасны. Теперь наша страна свободна.
— Брат Мурад был истинным патриотом, — сказал Зубир.
«Ну вот, уже и надгробное слово готово, — подумал Мурад, — торопится, мог бы и подождать немного». Он обошел всех присутствующих, по старинному обычаю они поцеловали по нескольку раз друг другу руки, затем разошлись. Вскоре во дворе мечети остались только Мурад с Тамазузт, которая не успела переодеться после танца.
— Ты устал от нас или боишься?
— Я не понимаю, — сказал Мурад.
— Поедешь к французам?
— Не знаю. Сначала поеду в Алжир.
— Вчера ты с ними сражался.
— То было вчера, тогда шла война, да и к тому же…
— Значит, ты от нас бежишь.
— Если я останусь…
— Если ты останешься?..
— У меня есть только три возможности.
— Ты их сосчитал? Ну и какая же первая?
— Убить его.
Она отвернулась.
— А вторая?
— Убить тебя.
Тама с испугом остановила его:
— Не говори мне о третьей, я не желаю этого слушать.
— Убить себя.
Она закрыла лицо руками.
— Первое я могу взять на себя.
Она отвела от лица руки — глаза ее горели холодным огнем.
— Второе — тоже.
Рывком отворив дверь, она бросилась на улицу. Мурад слушал, как в темноте стихали ее шаги.
Вскоре после этого Шабан вернулся из Франции. Старики на площади отметили, что в руках он нес только маленький чемодан — значит, явился ненадолго. Шабан отправился к полковнику, командовавшему здешней вилайей, и всюду раструбил о том, что, если его не рассудят по справедливости, он сам ее добьется, этой справедливости, как это делалось в былые времена. Капитан Зубир получил приказ отказаться от своей женитьбы, Тамазузт было предписано вернуться в дом мужа, но Шабан обязался разрешить жене продолжать работу в рядах освободительной армии; после этого он тотчас же уехал обратно во Францию.
Вечером после его отъезда Секура пристроилась рядом с Тамазузт за ткацким станком, чтобы, по обыкновению, работать до глубокой ночи.
— Шабан уехал довольный.
Тама не отвечала.
— Да и я тоже довольна. Так по крайней мере вы все трое останетесь в живых.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Тама.
— Тебе кажется, что я уже выжила из ума, только не забывай: ведь это я произвела тебя на свет.
— Не понимаю.
— Прекрасно понимаешь. В тот вечер, когда ты осталась с Мурадом одна во дворе мечети, я была в зале для омовений и слышала ваш разговор. Не могла же я оставить тебя с ним одну, зная то, что я знаю.
— Что же ты знаешь?
— В мужья ты хочешь не Зубира и не Шабана.
— С годами ты и в самом деле выжила из ума, совсем выжила.
— Возможно, только запомни: Шабан — твой муж, и он убьет тебя.
— Уйди, — закричала Тамазузт, — уйди!
Когда Мурад сказал матери, что приехал проститься с ней, потому что собирается во Францию, она молвила:
— Я так и знала.
— Я поживу там некоторое время.
— Ты останешься там навсегда.
— Но…
— То же самое говорили оба твои брата, когда в первый раз ехали туда… Нет, я тебя больше не увижу, даже в свой смертный час. Ты приедешь слишком поздно… если вообще приедешь. Но ты должен приехать. Я не хочу, чтобы меня похоронили, как нищенку.
Мурад бросился к двери и выбежал вон. Он спустился по дороге, идущей вдоль речки, той самой, которой некогда ходила Тама, пробираясь в укрытие.
Когда он вернулся обратно, стояла глубокая ночь. На улицах не было ни души, только жались по углам две-три бездомные собаки да скользили меж домов неясные тени, отбрасываемые лунным светом. Пустынная в этот час площадь казалась еще просторней. Мурад остановился. Легкий шум реки и раздававшееся время от времени сонное мычание делали тишину еще более непроницаемой.
Прежде в такие ночи устраивались сехджи; постепенно ночную тьму стали населять образы прошлого: перед зачарованным взором Мурада вставала Тазга, настоящая Тазга, где жили Мокран, Менаш, Мух и Аази.
Ибо актеры, которых он лицезрел в течение двух последних дней, играли чужую пьесу. То были дублеры, занявшие на какое-то время места настоящих актеров, покинувших эти площади, узкие улички, поля. Французская армия уничтожила всего шесть домов, стоявших на окраинах, где в свое время были обнаружены тайники. Остальные, правда, приходили в упадок или были перестроены. Появилась новая мечеть с громкоговорителем, установленным на минарете. Дороги заросли колючим кустарником, даже та, что вела к роднику, куда уже давно никто не ходил за водой — с тех самых пор, как армия поставила на площадях водоразборные колонки. Но разве в этом дело? Ведь на каждом углу, на каждой улице и в окрестных полях все так же плакала свирель Муха, воспевая «свой базилик», а на окаймленной вязами пустынной дороге, ведущей к роднику, по-прежнему слышался звонкий смех и мелькали яркие платья давно исчезнувших девушек.
Рано поутру Тамазузт проводила Мурада до автобусной остановки в нижней части Тазги. Вервер был уже там.
— Ты уезжаешь, сын Ифтена, опять покидаешь нас? Правильно делаешь, что убегаешь в такую рань, точно воришка. Только мы с Тамазузт видели тебя, но будь спокоен, мы никому ничего не расскажем, правда ведь, Тамазузт?
Он взял Мурада за руку:
— Ступай, садись в автобус, вон там, рядом со мной.
— У нас еще есть время. Мы с тобой немного поторопились.
— Я-то потому что не сплю, ну а ты…
Вервер взглянул на Тамазузт.
— Тебе, Тама, пора уходить, скоро подоспеют остальные, не надо, чтобы тебя здесь видели.
— За мать не беспокойся, — сказала Тама Мураду, — я за ней присмотрю.
— Денег я вам пришлю, — сказал Мурад.
— Все вы твердите одно и то же, — заметил Вервер.
Он подтолкнул Мурада к двери автобуса и махнул своей палкой в сторону Тама:
— Да уйдешь ли ты, наконец?
Тама смотрела на него, не мигая.
— У тебя жар, — сказал Вервер.
Они видели, как она поднималась вверх по дороге, идущей вдоль речки, держась неестественно прямо и ни разу не оглянувшись назад.
Смех Вервера заставил Мурада очнуться:
— Она тоже горит в огне… Ха-ха!
