Механик на воротах Фаркопов не больно стремился домой. С того момента, как уехал, он ни разу не посетил городскую квартиру, не проведал дочек, не узнал, как идут дела с поступлением у старшей Ленки, не звал заглянуть на денек законную жену Светульку, даже диспетчершу Людку, чтобы разгрузиться по-мужски. Не тянуло: как-то он приспособился к режиму Богдана и Клыча, к их привычкам, трудовому ритму в усадьбе хозяина, — да вдобавок еще и чувствовать себя стал отлично: как в молодости, тело налилось силой, и он снова ощутил себя молодым. Может быть, он забыл бы на время про цель своего приезда, но не забыл, и вот почему: Константину Иванычу нужны были деньги. Он хотел уехать заграницу, и навсегда поселиться там. Семье в тех помыслах не было места: народ уже взрослый, самостоятельный, обойдутся как-нибудь и без него.
Правда, он не решил еще, куда именно. Взять хоть Восток. Он, как известно, дело тонкое: тут уж надо знать, куда ввинтиться, иначе можно погореть. Не поедешь же, к примеру, в Иран, или Пакистан, или Кувейт: там живо заставят принять магометанство, толмить ихний Коран, обтяпают крайнюю плоть, — а зачем, спрашивается? Поздно принимать веру, если жизнь провел в безбожии, тем более — мозги уже туго поддаются на всякое учение, а обрезаться — это надо вообще забыть свое достоинство. Индия, Бирма, Шри-Ланка… Говорят, там можно устроиться и жить неплохо. Но и мир совсем незнакомый: примет ли он тебя, или изблюет обратно? Что хорошо — в большинстве мест крупные филиалы всемирных банков, если есть счет — ты уже человек. Домик на побережье, ласковые щебечущие девоньки… Рот наполнялся слюною, и делался тик. Америка, Англия, Канада?.. Но трудно поверить, что там есть тихие уголки, — а хотелось именно покоя, ласкового бриза с моря, легкого ветерка в собственном саду. Семье в тех помыслах не было места: народ уже взрослый, самостоятельный, обойдутся как-нибудь и без него.
Главная задача — где найти капитал, сразу крупный, чтобы уж обустраиваться надежно, без страхов перед завтрашним днем. И не дешевить при покупке необходимого. Даже на работе Фаркопов думал иной раз, что бы такое предпринять значительное по части денег — но если даже придумывал, всегда выходило так, что надо было обязательно кого-нибудь убивать, резать, ломать, угонять, вязать… В итоге — вечная угроза решетки или даже пули, а кончать короткую жизнь таким бездарным способом — нет, это не устраивало Константина Иваныча.
Порою являлись, конечно, и мысли о поиске клада — но как, с какого боку подходить к такому мероприятию? И вот лишь теперь, в Потеряевке, мечты стали обретать какой-то реальный облик.
Иногда, оставаясь один в убогом батрацком жилье, он доставал рыхлые, остро пахнущие рыбным жиром листки и перечитывал их, шевеля толстыми губами. Видел сны о драгоценностях в кованом сундуке. Ум его был достаточно отточен на разные уловки и махинации многолетней работой таксистом и механиком на воротах: он сразу усек, что к той же цели пытаются пробиться и не первой молодости городская фря с толстым то ли хахалем, то ли мужем, и его хозяин на пару с жеваным уголовником. «Ничего, — рассуждал Фаркопов. — Я в это не мешаюсь». Надо лишь не упустить самый главный момент: момент откопания сундука, и выемки его из земли. Как только он будет поставлен на край ямы — тут уж наступает пора его действий. Напасть внезапно, вырубить, связать и бросить в эту же яму. И укантарить сундучок. Сколько времена понадобится ему, чтобы отвезти клад и надежно его упрятать? Да часов восемь, не больше. Потом надо будет позвонить в совхозную контору и сказать, что видел в низине свежевыкопанную яму, где лежат связанные люди. А может, они сами успеют к тому времени развязаться: ну и на здоровье, он же никому не желает зла! Крячкин с уголовниками все равно будут молчать, не те личности, чтобы привлекать внимание, а баба и ее напарник… Их, скорее всего, самих поднимут насмех: тоже, кладоискатели! У них же нет никаких доказательств. Даже если и начнут колготиться, чего-то искать, все равно проищут столько, что его к тому времени и след простынет. Он будет лежать в Полинезии, на золотом песке, и девушки с шоколадными белыми грудками будут подносить к его рту спелые плоды удивительных растений. На фиг сдались ему все здешние проблемы! Пусть разбираются, приватизируют, воюют, убивают друг друга — он-то тут причем? Одна еще только заноза: куда деть мать? Она тоже жила в Емелинске — большая жилистая, высокая, мощная армянка с усами, бицепсами не меньше, чем у сына. Что вот заставило ее в свое время выйти замуж за невзрачного по виду и росту, хоть крепко сбитого русака-таксиста, уехать с родины, родить от него сына? Жесткий и ухватистый, он все же правил в семье, как хотел, а Костьку прочил лишь по своей автомобильно-таксистской части. Тот подростком еще поступил в автотехникум, а кончал уже мужиком, после армии. И — в таксопарк, отцовым сменщиком. И жили, не тужили, и денежки водились. Девочки, блеск золотых сережек с правого сиденья, уверенные дяди с кейсами, беспечные пьяницы… И отец, видно, загляделся лишку на сережки в ушах симпатичной молодки, на нежный профиль ее: улетел в гололед вместе с нею на обочину, и закувыркался там, пока не умер и не взорвался… Печальный момент, ничего не скажешь. А мать надо отправить на житье куда-нибудь в тихое место, типа Финляндии: снять дом, отвалить денег на счет, навещать… Не в Армению же, на самом деле, ей ехать! Она до сих пор благодарит Бога, что не живет там теперь.
Да нет, не станут доискиваться, куда пропал сундук. Это же надо шебутиться, чего-то делать, отрываться от своего корыта — кому охота? И бабе с ее напарником, мужем ли — тоже нет смысла поднимать заваруху: поймет и дурак, что ничем хорошим это для них не закончится.
Самое, значит, главное теперь — не упускать из виду ни одного из этой четверки! Следить и следить. А еще, как говорил гаражный радиаторщик из интеллигентных полубомжей: «Ждать и надеяться!»
Отворилась дверь; вошел Богдан. Глаза его блуждали.
— Ты Клыча не видел? — спросил он.
— Нет, а чего? — Фаркопов сунул пропахшие вяленой рыбой листки под матрац, повернулся на узкой койке.
— Девка у него пропала, Любка эта несчастная.
— Куда пропала?
— Кто бы знал! Наверно, ее этот фермер, Иван, к себе увез. А Клыч его резать побег.
Жизнь продолжалась, и она была интересной!
— Ну расскажите же, Елизавета Петровна, что вы усвоили из нашего урока?
— Кое-что усвоила, конечно, — залепетала Лизоля. — Например, это… тришну, страстное желание… Еще это… абхисамета, проникновение…
— Так, проникновение. Куда, во что?
Конычева зарделась, прижала ладони к щекам.
— Черт знает, чем занята ваша голова!.. — вскричал Гуру, и осекся: опять осквернил уста ругательством! Но ведь нет уже никакого терпежа. — Целый час я раскрывал перед вами основы Истинной Мудрости, а вы — тришну! Если не усвоили, знайте: страстное желание — суть корень всякого зла, и преодолеть его можно лишь полным и глубоким пониманием природы неведения, авидья…
— Вы меня извините, Антон Борисыч, — поникла Лизоля. — Бездарная я ученица. Слушать вас век готова, а начну вспоминать — одни глупости…
— Что же делать? Весь год я мечтал, что проведу лето в блаженном одиночестве, поднимаясь все выше и выше к вершинам Совершенного Знания. Вдруг — вы, и мигом все опошлилось, ночами мне снится разная чепуха, а изучение основополагающей доктрины пратитьясамутпада застыло на мертвой точке. Вам надо покинуть это место.
— Хорошо, я уйду, — вдруг легко согласилась она. — С одним только условием: мы с вами погуляем напоследок там, наверху, — а на прощанье вы меня поцелуете. Не по-братски, а как женщину.
— Нет! — взвизгнул Антон Борисыч. — Ни за что!!..
— Тогда я сама, — Конычева встала на четвереньки, и, подползши к его цыновке, толкнула Учителя. Он опустился на пол, вытянулся и замер.
— Давно бы так, — прошептала она, облизывая губы.
ЖАЖДУ ЗНОЙНЫХ НАСЛАЖДЕНИЙ В ТЬМЕ ПОТУШЕННЫХ СВЕЧЕЙ
— Так когда же, когда, душа моя? — скорее по привычке спросил Валичка, когда они, нагулявшись по полям, шли домой.
Она молчала. Вдруг мимо промчался вихрь: это батрак Клыч спешил в общежитие-халупу, унося в охапке бесценное сокровище — отчаянно отбивающуюся Любку Сунь. Лицо его светилось.
— Сегодня, — потупясь, сказала Набуркина. — Сегодня ночью.
Постников растерялся; просто, скажем, оказался не готов к такой постановке вопроса: как можно, столь неожиданно! Ночь на носу, и надо оказаться готовым, иначе стыд и позор неописуемые. Он вспомнил с тоскою время, когда сидел спокойно вечерами между своих аквариумов, или вел за чекушкою важные разговоры с суровым стариком Фуренко: как хороша, размеренна была жизнь, и не требовала физических напрягов, волнений, сопутствующих влюбленности, наясных поисков чего? — утраченного времени, главного предмета поисков этого жалкого века, это же ясно… Ведь мозолится в альбоме фотография, где он нелеп, в чужой стране, одутловатый, напуганный, с кривляющимися ребятишками, безобразной старухою и ослом на заднем плане! О, расборы гетеморфы и копеины гутаты!.. Неужели жизнь не удалась?
