Подобная женщина разве сама виновата в излишке своих ипостасей? Кто сотворил ее, помнишь? Она же старалась.
И — перестаралась.
Она помогала тебе, не забыл?
У Карлика скорбные мысли.
Все то, что хорошее, мол, это вечно приманка разбою породе завистников и ненавистниц, и каждому шибздику тоже приманка.
Шибздику вечно дурацки неймется шпынять элементы хорошего лапой.
Дерьмо сообща для того существует.
Оно существует избить ее ночью, забить ее ночью цепями.
Либо двойную напялить узду на нее.
Либо, конечно, корыстно, — конечно же, патриотически подобострастно доставить инопланетянку на поругание в известную башню.
Кунсткафедру.
Такой чумовой головы там еще не поставлено.
— Ты не тяни, скорей падай, ты что невеселый? — верещала внизу жена дуэтом. — Я подстрахую, голубчик. Ура?
В участи парашютиста на дыбе сперва не заметно какой-либо тяжести, но, поначалу терпимая, тяжесть исподволь обретала физический вес и тащила всего тебя книзу. Надо немедля прервать окаянство нагрузки, но пальцы, сведенные в окостеневшие горсти, не слушались. Эти сцепления держали каменной хваткой дубовую крону.
Наша беда — вся в отказе горстей подчиняться.
— Думала, встретимся, дело себе соберем! Я скучаю, но рассержусь — и домой по росе. Хотя некуда…
Карлик, изнемогая навытяжку, маялся, мялся, прикованный за руки.
Скоро нашло на него помрачение, будто бы только что минула тысяча лет. Октябри с январями в апреле — холодно, пасмурно, слякотно. Щиплется желтый подкрашенный воздух, и тянется-тянется здешний паршивенький вечер. Или здесь утро такое смердящее.
Вечером — утро.
Люди, круша свои беды, все борются, борются.
Карлик обиделся, что никакая собака на цирке событий не помнит о нем, отвисающем утраповинность.
А столько веков отступя, мы, сиречь ирреалии, существовавшие где-то когда-то, равно как и вовсе не вовсе не существовавшие сроду, сегодня зловеще никто. Нам обижаться не надо. Нам обижаться на то, что в отстойнике Леты пропал интерес относительно роли прапращурства, глупо.
— Слушай, сама не своя, когда плачу. Слезы ручьями, четыре ручья, каждый горький…
Карлик ударился лбом о землю, сел у подножья дерева на красоту колокольчиков. Он узнал ошалело себя по штанам. Эта занятная часть его платья попалась ему на глаза, как указатель имущего долженствования Карлика далее. Прочей приметой порядка на свете было высокое дерево — дерево-дуб ожило, помахав ему кроной.
Домашняя ловкая белка, целебная чудо-ладонь юркнула по синяку на щеке верхолаза:
— Потрогай мой пульс, идти некуда…
— Чучело ты мое ненаглядное! — Карлик откликнулся, но в голове по камням у него застучали телеги.
30
Корреспонденция, поступающая сюда, формируется в оперативные кучки дневного цикла по степени важности, — кучки по степени важности строятся Карликом одновременно с его восприятием их ерундистики.
Письма предназначаются монстрам-мыслителям.
Это заказы правительства на составление грамотно дипломатических устных и письменных актов, инструкций, шпаргалок и галочек.
Это запросы, падшие просьбы министров и полуминистров оформить отмашку на жалобы люда, которому нечего жрать и смотреть.
Это записки пустопорожних организаций низшего ранга. Нечаянно руки смотрителя-писаря вскрыли новый пакет из Общества Первых, оно сообщало, что здравствует.
— Убожество! — прокомментировал Общество писарь, едва пробегая глазами по тексту послания.
…Мы знаем Адама, кто первым однажды возник, а кто первым усоп, — информируйте, чтобы календари долго помнили, чтили.
— Нет, я не стану делиться такой государственной тайной с ублюдками.
31
В общем, инерция заблуждения хочет и может увести любопытствующего человека далеко на гребень аферы.
Любопытствующий человек опрометчив — инерция никому не сулит обратную лестницу.
Но, может, юмор окрест его выручит?
Окрест изобилие всячески лысых, это смешно.
32
Конфиденциально провинциальная справка на тему, нам опостылевшую.
За лето монстры-мыслители башни среди всеобщего балдежа населения спятили более, чем остальные кто-либо с отрыжкой, как эхо. Лысые кладези мозга базарили, щелкали, чавкали, гавкали, шикали по-тарабарски свои междометия нечленораздельно без отдыха. Спать эти лысые номера так и не спали ни разу все лето.
Карлик, имея навязчиво развитый слух, импровизировал общий порядок из общего хаоса шума, который вне блага.
Звуки, похожие грубо по своей бойкости грубого тембра на шарканье голосовыми распухшими связками, как ангинозными, напоминали по трепету ритма готовые цельные фразы, произносимые порознь якобы хором:
— И пашем, и пляшем!.. И пашем, и пляшем!..
Ага, только вам и плясать.
— И пашем, и пляшем!..
Это же надо, какие народные пахари, думал он иронически, но крикуны-полиглоты повторно твердили свое:
— Пашем и пляшем!.. У нас урожай!..
Безногие пахари, думал он.
А те беленились и фыркали сызнова:
— Пашем и пляшем!..
— Оно!..
— Тсс!.. Оно — здесь, оно — ходит…
— Оно — прячется, передвигается молча ногами…
— Как оно постарело, как истощилось и как истаскалось изрядно по грязи…
— Пашем и пляшем, оно принесло табаку…
— Тихо вы, гнои! — почти матерился распущенный, либо рассерженный, либо расстроенный, либо растроганный Карлик. — Я кто вам? Я вам оно разве? Ну, хватит! Я тоже пашу на работе… Доброе утро!..
— Врет еще!.. Врешь, извести с этой целью?..
— Доброе? Тьфу насчет утра!..
— Карл, а тебе ваше тулово служит обузой для головы, когда сама голова бывает обузой для тулова?
— Зверь оно, зверь! Оно рыбой жратвует, я видел…
— Это не зверь, это змей вертикальный, когда встрепеняются множество ног…
— У него две ноги на такое количество мяса…
— Рифмую, дверь — зверь!.. Она дико непредсказуема, то закрывается, то раскрывается, то закрывается…
— Рифмоплета-зануду по морде харчком укокошу.
— Карл, я прошу проходимцу-профессору выговор! А то врежьте пощечину.
— Пощечину мне, стихопес?
— Обязательно врежьте пощечину хаму ногой врукопашную.
— Зачем это ногоприкладство, папа?
— Нагогочусь… Есть еще рифма, зверь — дверь!..
— А до того, рифмоблуд, у тебя было что?
— Дверь — зверь! Это разница. Наоборот у меня получается лучше.
— Не лязгай, не лузгай.
— Спокойно, спокойно вы! — пробовал окоротить их истерику писарь. — Одумайтесь, если, надеюсь, еще не забыли, как это делается.
— Кыш! — орали на Карлика монстры. — Пашем и пляшем, уйди!.. Кыш из этого дома, сам истезайся цифирью, глаголью хрипи до напряга морщин, освещая…
33
Вечером у головы номер один угораздило мало-помалу прорезаться призраку нового зуба.
Номер один ощерялся, кичился новинкой.
— Действительно, зуб, а не зуд и не шут изо рта, — набалладил ему кто-то сбоку по левую сторону в ухо.
34
Помезану, — так уважительно, так уменьшительно-ласково переиначил он имя сестре, — Помезаночку не дозовешься по-братски за стол усадить.
Она вовсе не дура.
Настропалилась отроковица-сестрица по небу парить и взмывает отсюда поверх облаков, околдованная высотой.
Карлик уже вторые сутки держит открытыми настежь окна квартиры.
Пролетая над эспланадой ревущего, рьяного, будто бы пьяного, моря, сестра Помезана кричит ему песенно что-то свое. Карлик ей тоже по-своему:
— Боязно мне, Помезанка. Вдруг если сголу, как якобы сослепу, ты на сей раз оборвешься в акулью закуску. Давай поскорей возвращайся.
— Жди меня, братик, я скоро.
1
………………………………………………………………
………………………………………………………………
и т. д. и т. п.
Это не для печати.
1
Очень известная шишка рассказывал.
Я рано вцепился в утопию тьфу-бытия молодыми зубами познания. Вцепившись, я всенаучно статейку свалял обывателю, дескать, обрыдлое тьфу-бытие, под эгидой которого мы загудели несчастно сюда напрокат, облапошило нас, охмурило, что будто бы мы генералы природы. Какие же мы генералы?
Какие же мы генералы, когда человек, удостоенный чина дурак, остается транзитной сугубо фигурой пути восвояси на кладбище?
Статью напечатали в траурной рамке с портретом автора.
Вторая статья была круче — там я зарекся, помру самобытно.
Беспечные жертвы закона свинцовой занозы в аорту, писал я, какие же мы генералы, когда генерал обречен уподобиться тле на цветке, потому что шальную, глумливую пулю, попавшую горлу, никто не способен отхаркнуть обратно в оружие по траектории вылета?
