После этого в Западной Германии были правление Аденауэра и реформы Эрхарда. Они удались потому, что ни в бундестаге, ни в бундесрате не было ни нацистской фракции, ни родственных им аграриев. Депутаты не противились законам о земле, не настаивали на усилении роли государства в экономике, не пытались вернуть символику Третьего рейха, не требовали запретить рекламу, ввести цензуру, поставить памятник Гиммлеру и стеснялись тратить слишком много времени на законы о повышении своих зарплат и улучшении жилищных условий. Нацистскую партию судил не суд из бывших членов этой же партии, а международный трибунал.
Немцев надолго освободили от производства пушек, танков и самолетов. А также от соблазна чеканить шаг, бороздить Мировой океан или покорять космос. Им не пришлось устанавливать и кормить родственные режимы в Азии, Африке и Латинской Америке. Они меньше нашего воровали, отмывали деньги в офшоре, давали и брали взятки. Они не только вводили законы, но исполняли их. Смирившись с тем, что Германия не превыше всего, перестали тратить энергию на гордость собой. У них и сейчас того, кто скажет глупость вроде «я горжусь тем, что я немец», заплюют, заклюют и правильно сделают. Гордиться тем, что ты немец, русский, еврей или кто другой, глупо. Можно только радоваться, что ты на этот раз (может быть, случайно) родился человеком, а не лягушкой и не свиньей.
Забыв о своем превосходстве над другими, граждане ФРГ занялись строительством капитализма с человеческим лицом, с хорошими домами, дорогами и всем, что нужно для жизни. Теперь посмотришь на них и на нас и невольно думаешь: а кто же кого победил?
9 Мая моего приятеля из ФРГ на Ленинградском шоссе инспектор ГИБДД остановил за превышение скорости. Простив водителя за небольшую мзду, милиционер взял под козырек и произнес невинное: «С праздничком вас!» Чем ужасно возмутил поздравляемого: «Да как вы смеете меня, немца, поздравлять с вашей победой?» Инспектор смутился: «Да я вас не с победой поздравляю, а с выигрышем».
Мы их победили, а они у нас выиграли.
Потому что они от своего мерзкого прошлого отказались, а мы за свое все еще держимся.
«Известия», № 82, 12 мая
Нас узнают по непричастности
Мне рассказывали про одну русскую Машу, которая в конце войны попала в Германию и промышляла затем проституцией. В условиях послевоенной разрухи и дороговизны продуктов многие вещи там можно было купить за бесценок. Сотка земли под Мюнхеном стоила триста марок, и женское тело ценилось недорого. Когда удовлетворенный клиент говорил Маше «данке», она отвечала великодушно: «Нихт цу данкен. Цвай марк фюнфцих» («Не стоит благодарности. Две марки, пятьдесят»).
С тех пор вода текла, всё дорожало, сегодня квадратный метр земли там же стоит тысячи, литр бензина – цвай марк с лишним, а за платную любовь разброс цен, вероятно, большой, но в целом проститутки своим положением недовольны и время от времени бузят, требуя для себя признания, улучшения условий и оплаты труда и социальных гарантий. (Вроде пилотов «Люфтганзы», которые получают, я думаю, не меньше, чем проститутки.)
Правительство не знает, как быть. Проституция существует уже в настолько устоявшихся формах, что запрещать ее так же бессмысленно, как запрещать плохую погоду. Но как быть с моралью? Впрочем, мораль в наше время настолько быстро теряет прежние ориентиры, что женщины становятся священниками, мужчины носят серьги в ушах, гомосексуалисты вступают в официальные браки, на этом фоне проституция кажется делом вполне обычным.
Это всё сознание даже западного человека не может в себя вместить, а каково нам, бывшим строителям коммунизма?
Лет тридцать тому назад в «Литературке» были напечатаны стихи, лирический герой которых, попавши в Париже на пляс Пигаль, был остановлен проституткой, которая предложила (дальше по тексту): «… месье, меня вы купите?»/ Ответил я: «Нет, никогда!»/ «Так вы, возможно, деньги копите?/ А может быть, вы русский?»/ «Да!» И – достойное завершение сюжета: «Вот и все. Замечу в частности:/ нас повсюду и везде/ узнают по непричастности/ к разной грязной ерунде».
(Непричастность, может быть, объяснялась не только высокой моралью, но и недостатком у советского туриста наличной валюты.)
Теперь же, в результате всех пережитых нами катаклизмов, мы ко всемирной цивилизации приобщились и в грязной ерунде сразу надежно погрязли. У нас тоже теперь свобода: в кино голую грудь увидишь чаще, чем дерево, ненормативная лексика стала нормой, а слово «трахаться» употребляется чаще, чем глаголы «быть» или «пить».
Что же до этих, которых поэт видел на пляс Пигаль, зачем нам переться так далеко, если они чуть ли не сплошной шеренгой стоят вдоль шоссе от Сокола до Шереметьева-2 и в газетах дают объявления, что готовы на всё и задешево?
У нас время от времени тоже возникает дискуссия, что делать с проституцией: запрещать, разрешить или закрывать глаза, как раньше. Сторонники разрешения прибегают к доводам рассудка, противники больше налегают на эмоции, подмену понятий и ложную логику: мол, если можно заниматься проституцией, значит, можно воровать и убивать. И задается вопрос «на засыпку»: «А вы хотели бы, чтобы ваша дочь?..»
Разумеется, подобной участи для своей дочери мало бы кто хотел. Впрочем, есть еще много разных неприятных занятий, которые мы своим дочерям не желаем. Между тем быть сторонником разрешения проституции – вовсе не значит быть ее почитателем. Просто надо трезво смотреть на вещи и реально оценивать ситуацию. Никакое нормальное общество не поощряет наркоманию, но, например, в Голландии, чтобы удержать ее в каких-то рамках, разрешается курить марихуану. Кажется, и у нас уже наркоманам дают презервативы и одноразовые шприцы, чтобы они общались между собой и даже кололись, но хотя бы без СПИДа. Явление существует, с этим ничего не поделаешь, значит, надо или его приспособить к законам, или законы приладить к нему. Узаконенная проституция тем лучше нелегальной, что существует под наблюдением власти, полиции и врачей. А иначе этот «бизнес» уходит в кусты, в подворотни, там простор для растления малолетних и принуждения к этому занятию силой. Там держат секс-рабынь, травят клиентов клофелином, заражают их СПИДом и сифилисом. Так что разрешать проституцию или нет, об этом все-таки стоит подумать.
Хорошо бы при этом нас узнавали не только по непричастности к грязной ерунде, но по причастности к уму.
№ 87, 19 мая
На прошедших днях отмечали юбилей Сахарова, беспокоились о судьбе Ленска, Якутска, Савика Шустера, «Свободы» в кавычках, которая радио, и нашей собственной, с маленькой буквы, раскавыченной (слава гэкачепистам!) в 91-м году. О Сахарове было сказано много хорошего, но при этом кому-то приятно представлять его юродивым, не от мира сего, не сознававшим, чего он стоил. На самом деле он оценивал себя трезво, значения своего не преувеличивал, но и не сильно преуменьшал. Согласно Толстому, значение человека можно условно определять дробным числом, где в числителе стоит его реальная ценность, а в знаменателе – его собственное мнение о себе. В данном случае знаменатель был равен числителю, а сам Сахаров – единице, оценка, по Толстому, высокая. Живи он в иных условиях, мы бы о нем, вероятно, знали только как о ядерном физике, но ему повезло родиться и жить в обществе, где сила духа подвергалась максимальному испытанию, а слову «свобода» власть предпочитала понятие «осознанная необходимость». Я же всегда думал, что свобода – это не необходимость, а насущная потребность каждого живого существа, будь то человек, зверь или курица, жить, дышать, двигаться и кудахтать. Свобода, как погода, существует в единственном числе, и даже разбивая ее для удобства на мелкие составные, мы говорим не свободы, а свобода слова, печати, митингов, собраний, демонстраций и шествий. Свободы может быть больше или меньше, но полной не бывает никогда и нигде, о чем нам в советские времена постоянно втолковывали, чтобы объяснить, почему у нас не было ее никакой. Конечно, даже там, где свобода есть, она всегда ограничена рубежами, зонами, заборами, блокпостами, светофорами, наличием денег, а также химерами долга, совести и морали. Свобода говорить, что хочешь, у нас есть, но вы будете вопиющим в пустыне, пока не прорветесь к трибуне, микрофону или печатному станку.
Поэтому благом свободы слова больше других пользуются публичные политики, теле– и радиокомментаторы, прочие журналисты и немного я – в пределах данной колонки. Свободе говорить противостоит свобода плевать на говоримое, что мы постоянно видим по телевизору и о чем читаем в газетах. Сколько нам представляли громких материалов об утекших за границу миллиардах, с показом шикарных вилл, яхт, банковских счетов, лиц и фамилий, потом все уходило в песок, и опять непонятно, украл Имярек миллиарды или у нас такая свобода слова, что журналисты могут на честного человека клепать что хотят, а ему остается только свобода помалкивать в тряпочку, как это делает Пал Палыч в Женевском суде. Вот только что (22.05.01) в газете «Зюддойче Цайтунг» опубликован материал о том, как какие-то фирмы, родственные Газпрому и контролирующие поставки газа в Венгрию на десятки миллиардов долларов, были приватизированы и куплены сыном Виктора Черномырдина, дочерьми Рема Вяхирева, Вячеслава Шеремета и еще чьими-то чадами где за четыре марки (меньше двух долларов), где за 4.20. И хотелось бы знать, буржуазная пропаганда врет нам про это, а если нет, то куда же смотрит прокуратура и лично ее генеральный начальник, призывая нас не слишком заботиться о правах обвиняемых?
