Что было бы да кабы, это можно вообразить, а вот что сейчас делают юные единомышленники Ж. и Ш., вдохновленные примером старших наставников, воображать не надо: в день рождения фюрера они зарезали мальчика, которого родители, пытаясь уберечь, увезли от войны, привезли в мир, тоже достаточно страшный. Возможно, наши органы кого-то из бритоголовых юнцов изловят, посадят, станут судить, но осудят ли? Патриоты запротестуют, выйдут с плакатами к зданию суда, утверждая, что здесь судят не отдельных негодяев, а всю Россию, а соратник Ж. депутат М., исполненный приступа гуманизма, всем, кто кого-то зарезал, предложит амнистию. Ж. и Ш. его охотно поддержат, а им самим, закоперщикам всякой ненависти между людьми, амнистия не нужна, они у нас неприкосновенны вроде индийских коров: могут мычать, бодаться, лягаться и ляпать свои лепешки, где вздумается.
В Германии нынешней, в любой другой не дикой стране ни один депутат не посмеет оскорбить память погибших, кто бы они ни были: евреи, армяне, русские, жертвы войны, землетрясения или подводной беды. А на выходки неофашистов люди отвечают массовыми шествиями и митингами протеста, но у нас на это уже нету сил, мы изнемогли в борьбе за НТВ. Из чего, впрочем, получились полный пшик и комедия положений.
Сначала была героическая оборона. Знамя с тремя буквами гордо реяло из окна на осажденном восьмом этаже. На экране объявление, что бой продолжается, а дикторы предупреждали, что если завтра мы не увидим на экране Ольгу Белову или Петра Марченко, значит, случилось самое худшее. Мы были солидарны и готовились к подвигу или бойкоту захваченного врагами канала. Но, слава богу, худшего не случилось. Нажимая четвертую кнопку, мы видим лица все тех же ведущих, за исключением некоторых, кого видим, нажимая другие кнопки. Тоже не пропали, не сгинули и незастенчиво смотрят на нас с телеэкрана.
Я не был в Москве, но оба митинга видел по телевизору. Слушал и с волнением повторял за ораторами: Час мужества пробил на наших часах, и мужество нас не покинет. Восхищался и умилялся до слез. Думал: какие люди! Свободные, гордые и отважные! Бросающие в лицо власти бесстрашные слова. Мне было неловко, что я не с ними. Что не стою на трибуне, не произношу пламенных слов, не берусь за руки и не растопыриваю пальцы в знаке виктории. А теперь думаю: Бог уберег. Сейчас ходил бы, потупивши взор.
А так что ж: Час мужества пробил, минул и – отдыхайте до следующего раза.
Тем же, кто еще на что-то надеется, советую явиться к семнадцатому подъезду здания в Останкино и записаться на игру «О, счастливчик!», как бы она ни называлась и кем на каком канале бы ни велась. Если ответите правильно на пятнадцать вопросов, получите миллион.
№ 77, 28 апреля
Сила слов и свобода слова
Поэт сказал: «Я знаю силу слов, я знаю слов набат»… У слов сила есть, иногда даже заметная, но все-таки не такая большая, как некоторым кажется. Три десятка лет тому назад союзписательские начальники, не имея справок от психиатра, обвиняли меня в том, что роман о солдате Чонкине я написал в угоду американским империалистам и по прямому заданию ЦРУ. Иные из этих оппонентов предрекали мне место на свалке истории и шли далеко, утверждая, что цель моего романа – подорвать мощь Советского Союза. Дойдя до подобной мысли, они впадали в сильное волнение, но тут же сами себя успокаивали посредством валидола и слов, что мое покушение на целостность нашего государства обречено на провал, как все предыдущие. Мы, мол, в свое время победили Белую армию, отразили нападение четырнадцати стран Антанты, разгромили наголову немецко-фашистские полчища и с вами (со мной) в конце концов как-нибудь справимся.
Оказалось, не тут-то было.
Когда месяца полтора тому назад я отвечал в «Известиях» на телефонные звонки читателей, двое из звонивших предъявили мне привычное обвинение, что я развалил Советский Союз. Будь у меня мания величия, я мог бы и возгордиться. Развалить Советский Союз – это даже больше, чем завалить медведя.
Сила слов – страшная вещь, для измерения ее стоит ввести что-нибудь вроде шкалы Рихтера. В позапрошлом веке рабочий Петр Алексеев громогласно пообещал, что скоро поднимется мускулистая рука рабочего класса и что-то ужасное сделает. За эти слова он попал сначала на каторгу, а потом в ссылку. Однажды шел он по тайге и встретил двух охотников. представителей небольшого местного народа. Они, надеясь чем-нибудь поживиться, убили Алексеева. А у того ничего не было. Но, чтобы зря работа их не пропала, они сочинили песню со словами о том, как встретили в лесу огромного русского великана и одолели его в непосильной борьбе. После чего зарабатывали на кусок хлеба, распевая свою песенку в местных селениях. И все было бы хорошо, но песенку услышал какой-то следователь.
Вдумавшись в слова, он авторов арестовал и легко доказал, что их сочинение основано не на вымысле.
Это я к тому, что слова имеют большую силу, особенно когда за них приходится отвечать. Или когда они возбуждают большие массы народа. Допустим, на митингах. Я, признаться, митингов вообще не люблю. Они бывают очень разные и зовут нас порой черт знает куда. Видели вы в кино митинги с Лениным, Гитлером, Фиделем Кастро?.. Огромные толпы людей, нашедших свой путь. Восхищенные, одухотворенные, просветленные лица. Смело, товарищи, в ногу! Зиг хайль! Но пасаран! Советские люди при призывах расстрелять кого-то как бешеных собак хором визжали от радости. Сейчас в Европе и в Австралии анархисты и глобалисты кидаются камнями в полицейских, переворачивают автомобили и жгут резиновые покрышки. В Маниле беснуются толпы, которые совсем недавно требовали посадить своего экс-президента за то, что слишком много украл, а теперь столь же страстно желают видеть его на свободе. (Вот видите: красть надо побольше. Тогда есть шанс, что кто-то за вас заступится.)
Там люди горячие, они в силу слов не верят и переходят к делу. Мы ведем себя достойнее и боремся за главное, что у нас есть. За свободу слова. Которая, между прочим, имеет очень странные свойства. Пока мы говорим, что ее нет, она у нас есть. А когда мы все дружно начнем утверждать, что она у нас есть, это будет значить, что ее у нас больше нет. Другая странность: если можно защищать свободу без всякого риска, значит, нет риска ее потерять. Когда же есть этот риск, тогда защита свободы становится делом благородным, но опасным, и чем опасней, тем благородней.
Давно известно: свобода требует жертв.
О недавних наших митингах я говорить больше не хотел, но некоторые люди извели меня попреками, что я не восхищаюсь героями, которые отважно вышли защищать свободу слова.
Отважно вышли, да робко ушли.
Мне говорят: а что же нам делать? У нас же семьи, дети, долги. Это я понимаю. Но если вы хотите защищать что-то, ничем не рискуя, тогда не надо собирать митинги, поминать гордого «Варяга», браться за руки и показывать нам два пальца.
Тогда работайте спокойно на тех, кто вас купил, и говорите то, что вам разрешат. А о свободе слова мы будем беспокоиться без вас. Или вместе с вами не будем.
«Известия», № 79, 5 мая
В 1945 году Германии неслыханно повезло – она потерпела сокрушительное поражение. Тысячелетний рейх скончался, не дотянув до подросткового возраста. Не все это поняли сразу. Гросс-адмирал Карл Дёниц, сменивший Гитлера на посту рейхсканцлера, признал, что Германия проиграла войну, но объявил при этом, что государство остается прежним, а идеи национал-социализма живут и крепнут пуще прежнего. Сидя в своей канцелярии, он издавал указы, распоряжения и приказал расстрелять офицера, который за день до объявления капитуляции сложил оружие самовольно. На то, чтобы кого-нибудь расстрелять, у адмирала власти еще хватало, но другим его указам уже никто не подчинялся. Тем не менее еще почти две недели он указывал и приказывал, пока его не взяли под белы руки и не увезли в Нюрнберг, где за свои заслуги он получил 10 лет тюрьмы.
Потом начался процесс денацификации, согласно которому, как было сказано в решении Берлинской конференции 1945 года глав союзных держав, «все члены нацистской партии, которые были больше, чем номинальными участниками ее деятельности, и все другие лица, враждебные союзным целям, должны быть удалены с общественных или полуобщественных должностей и с ответственных постов в частных предприятиях».
Активных нацистов и тех, кто с ними активно сотрудничал, увольняли с работы, подвергали бойкоту. Это касалось и деятелей искусства. Известных писателей, актеров, режиссеров, замаравших себя услужением рухнувшему режиму, не печатали, не давали выступать на сцене или в кино и не заказывали им государственных гимнов. Бывших эсэсовцев не брали на работу даже в охранные службы. Рядовых обывателей, которые, по их утверждению, ничего не знали и не видели, подвергли жестокому испытанию, показав им лагеря уничтожения людей, газовые камеры, крематории, рвы, набитые трупами, изделия из человеческой кожи и фильмы реальных ужасов на ту же тему. Вот где была настоящая шоковая терапия! Люди не хотели этого видеть, закрывали глаза, падали в обморок, сходили с ума.
