Маша. Я, может быть, цинична, но я скажу. Если Дантес его бы не подстрелил, я бы сама подсыпала ему крысиного яда.
Глаша. А я бы его кастрировала и детородные органы выбросила собакам.
Саша. Собаки не станут есть эту гадость.
Гриша. Признаться, я все равно его по-своему люблю. У лукоморья дуб зеленый. Ну, конечно, не Мойдодыр, но папа мог бы стать неплохим писателем для подростков. Впрочем, это мое сугубо личное мнение. Он был чудовищным эгоистом. Он говорил, что русский бунт хуже маркиза де Сада.
Саша. Однажды мы пошли с Пушкиным в кино. На американский фильм. Кино было слабое, но он, дурак, смеялся до слез.
Маша. Он был высокомерной сволочью. Он не любил смотреть, как я танцую. Он говорил, что я научилась танцевать у собачек. Можно я потанцую?
Саша. Танцуй, Маруся! Когда-нибудь филологи проанализируют его стихи и скажут: он все содрал у французов.
Маша. Он был жадным человеком. Пошли мы с ним в зоопарк. Папа, купи мороженое! Молчит. Папа, ну хоть самое дешевое эскимо за одиннадцать копеек! Он развернулся и, напустив на себя вид драматического еврея, говорит: ни за что не куплю!
Глаша. Ты хорошо танцуешь, Маруся! Я тоже буду танцевать! Его равнодушие не знало пределов. Когда он признался, что он всех ничтожней, то тут же добавил: Я воздвиг себе нерукотворную стат ую. Хватит вам смеяться на весь дом!
Саша. Равнодушный, непоследовательный мужчина, со слабым чувством юмора. Единственно, что он хорошо умел делать — так это есть лапшу. С утра до вечера он ел лапшу. Поэтому у него и стихи, как лапша.
Глаша. Иногда на него находили долгие приступы трусости: он начинал креститься и мелко дрожать. Я сам видел.
Маша. Он непростительно считал, что у американцев есть будущее и решительно не любил стихи Анны Ахматовой. Он очень боялся старости.
Глаша. От этого у него окончательно испортился характер. Он считал, что каждую минуту он со свистом летит навстречу смерти, плешивея на глазах у изумленной публики.
Маша. Как-то раз он схватил нас с Сашкой за волосы, притянул к себе и зашептал: «Вы будете, сволочи, жить, а я помру. Уж лучше быть бездарным, пусть в тюрьме, но живым, молодым, с руками и с яйцами!» Потом он на эту тему написал известные стихи.
Наташа. Сейчас в нашей стране так много говорят о Набокове, а Пушкин, скажите, его читал? нет, не читал, у нас в доме даже словаря Даля нет.
Гриша. На его часах раннее утро, а люди давно уже сели обедать.
Саша. Мать кричала Пушкину при мне: ты — любитель блядей! Я услышал это и перестал его уважать.
Маша. Пушкин и Наталья Николаевна каждый день бегали по комнатам, ища друг за другом яркие признаки измен.
Глаша. А еще он любил все нюхать. Мне кажется, что бабушка у него была собакой. Пушкин меня один раз всю обнюхал. Дай я тебя, Машенька, поцелую.
Маша. Жаль, кончилась пластинка. Дайте мне тоже копченой колбасы. И плесните вина! Он всех раздражал до чесотки, до бешенства. Хотелось ответить ему немыслимым оскорблением. Плюнуть в глаза. Или просто подойти и дать как следует в морду.
Гриша. Он никогда не ездил на лифте. От него быстро начинала болеть голова.
Саша. Он хотел из нас сделать Минина и Пожарского в одном лице.
Наташа. Он все сделал, чтобы продаться Западу. Державин ошибся. Ленин был прав. Пушкин — это говно нации, которое любит делать порнографические снимки самого себя.
Саша. Причем тут Ленин? От Пушкина не останется ни одной фотографии. Пушкин боялся фотоаппарата, как огня.
Наташа. Что вы о нем знаете? Он боялся и не боялся. Он фотографировал меня, а потом носил показывать карточки матери: «Вот смотри, обе — Наташки, но это она, красавица, а это ты, с вислой жопой, грозовыми синяками под глазами». Он умел вломить по самую подсознанку. Мать цепенела от ужаса.
Маша. Говорить о папе никогда не считалось хорошим тоном. Я его однажды спросила: почему тебя люди не любят? И знаете, что он мне на это сказал? Ничего.
Глаша. Прошлым летом было на редкость жарко. Мы прыгали через скакалку. Пушкин смотел-смотрел на нас из окна и вдруг как выкрикнет: «У вас во дворе какая-то своя мода».
Наташа. Это еще что! «Дети — капкан природы. Натуля, я тоже в него угодил», — ворковал мне Пушкин под утро, нежно отрыгивая не помню чем.
Глаша. Это сон? А вдруг придет время и выяснится, что он был прав?
Гриша. Нет, такое время не придет! Скорее умрет литература, вымрет понятие о красоте. Царь Никита и сорок дочерей — вот что будет выбито на его могиле. Рафаэлю тоже было тридцать семь, когда он умер.
Маша. Сравнил!
Глаша. Теперь нужна другая литература, которая поведет за собой, соберет под свои знамена фермеров и интеллигенцию.
Саша. Он умрет — я буду жить в Европе, с Дантесом. Мы будем ездить верхом по Эльзасу, по Лотарингии. Я наконец открыто смогу Дантесу сказать: папа. Как он красив, как красивы наши отцы, Гриша. А этот умел строгать только девчонок.
Гриша. Опять стучат. Маруся, открой!
Маша. Иду. Хватит ломиться в дверь! Значит, мы решились? Кто там ломится?
Пушкин. Пушкин! Мое семейство умножается, растет, шумит возле меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и смерти нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения, один отец семейства смотрит на молодость, его окружающую.
Дети Пушкина. Козел!
Фабрика любви
О любви написано столько глупости, что, скорее всего, о ней вообще ничего не написано. Возможно, любовь к женщине — это сдача, та, в сущности, мелочь, которая остается в руках мужчины после его любви к Богу, но поскольку утрата религиозных контактов общеизвестна, то крупная купюра любви растрачивается сейчас повсеместно на чувство к противоположному (в основном) полу.
В авторитетном французском энциклопедическом словаре «Лярусс», выпущенном в начале XX века, слово l’amour ассоциируется исключительно с Богом и родиной, о других формах любви просто не говорится, видимо, как о недостойных и мелких предметах, а также, положим, из лицемерия. Весь XX век свелся к тому, что любовь изменила свое русло. На то есть причины. Мир обезбожился. Патриотизм был подчинен грубой идеологии. Любовь к женщине стала любовью с большой буквы и приняла характер монополии, возвелась и выродилась в зависимость.
Мир превратился в фабрику любви. Песни, фильмы, балеты, пьесы, телесериалы, романы, стихи — короче, что принято называть творчеством, в подавляющей своей массе говорит о любви. Что самое главное в жизни? И миллионы раскрытых глоток:
— Любовь!
Женские, мужские, любые журналы со страшной силой раздрачивают любовь во имя своих тиражей. На любви зарабатывается огромное количество денег, любовь как тема разогрета до предела, с нее неизвестно куда соскочить, и то, что все религии мира не любят эту любовь, представляя ее как помеху познанию жизни, забыто напрочь, фактически запрещено рыночной цензурой. Вера заменена чувством еще со времен Возрождения, начавшего любовную революцию, возможно, самую успешную и длинную революцию в истории человечества, которая пришла к логическому завершению уже в наше время, и женщина в результате получила тот общественный и персональный статус, о котором она раньше и не мечтала.
В мировой постели женщина оказалась сильнее мужчины даже чисто физиологически. Вот она разлеглась: ангел Божий! Вот — задвигалась, задышала: похотливая, хитрая сука! Капризность, непостоянство, ветреность любви, ее зависимость от перепадов настроений, мимолетных видений, ромео-джульетовских препятствий, необходимых для ее возгонки и нередко ей тождественных, грязных вонючих носков, сексуальных фантазий, наконец, течения времени — то, что делало ее сюжет авантюрным и о чем трезво, рассудительно писали старые поэты, которых никто больше не читает, не изменилось, но зато изменилось другое: такая любовь выдается за единственное достойное любовное чувство и единственную жизненную опору, на которой держатся брак, семья, успех, дети, досуг, всё.
Когда на дискотеках весело пляшут под песню о несчастной любви — это комическое зрелище. Но когда мужчина оказывается в положении нелюбимого человека, это похуже землетрясения. Брошенная женщина — обработанное, оплаканное культурой явление, незавидный, но предсказуемый феномен, к которому с инстинктивной симпатией (хотя и не без скрытого злорадства) относятся общество и друзья. Женщине свойственна жалоба, она просительница, плакальщица:
