Обсуждают премьеру оперы «Броненосец “Потемкин”» в Кировском, «Депутата Балтики» и «Возвращение Максима», потом Борисов спрашивает Сашу, что слышно у того в институте. Борисов сам не знает, зачем спросил: Саша не то физик, не то математик, и Борисов смутно понимает, чем Саша занимается.
– В институте? – переспрашивает Саша. – Да, в институте… да, я как раз хотел спросить, может, Гриша, вы подскажете? У меня коллега есть по отделу, Аликом зовут, очень талантливый математик, в самом деле – очень талантливый. Так вот, тут случилась какая-то ошибка, его арестовали на прошлой неделе. Я, конечно, понимаю, разберутся и выпустят, потому что Алик прекрасный парень, комсомолец, да и вообще не интересуется политикой, но я вот хотел спросить – нельзя как-нибудь ускорить? Чтобы его выпустили поскорее?
Борисов вынимает сигарету, стучит по крышке портсигара, закуривает. Он хорошо знает правильный ответ: не волнуйтесь, если он не виноват, его скоро отпустят, – но Саша был муж Олиной подруги… и Борисов говорит, медленно подбирая слова:
– Понимаете, Саша, сейчас очень нелегкое время в стране. Вы же читаете газеты. А я вам скажу, что в газеты попадает не все. На самом деле происки врагов народа гораздо страшнее. Им удалось проникнуть даже в органы, представляете? Поэтому сегодня ни за кого нельзя ручаться, ни за кого нельзя просить. Вот представьте, троцкистские шпионы обманом вовлекли вашего друга в свою сеть – а кто-то придет за него хлопотать. Это уже будет подозрительно. Ведь советские люди знают: если человек невиновен, его скоро выпустят. Так чего же вы пошли или, того хуже, послали кого-то другого? Значит, вы не так уж уверены в невиновности вашего товарища, значит, нет дыма без огня и надо к вашему товарищу внимательней присмотреться, а заодно и к вам. Конечно, если ваш Алик не виноват, его выпустят, но… Вы понимаете?
Кажется, думает Борисов, сказал все, как надо. Если не идиот – поймет, а если провокатор – не подкопается. Но на всякий случай добавляет:
– Не надо мешать органам делать свое дело.
Саша курит, не глядя на Борисова.
– Жаль, – говорит он после паузы, – я думал, вы поможете. Ну ничего, мы с ребятами хотим писать в Академию наук, может быть, у них есть свои рычаги.
Их нельзя спасти, думает Борисов, им никто не поможет. Они верят в Советскую власть и все погибнут. Хочется только, чтобы не мне поручили вести его дело.
Борисов знал: иногда арестованные попадали к следователям, которых знали по старой жизни. В НКВД любили рассказывать, как арестант, увидев на допросе знакомого, бросился к нему: Коля, как я рад, что это ты! – а Коля вместо ответа плюнул старому приятелю в лицо или ударил в живот: Я тебе не Коля, фашистская гадина! Борисов подозревал, что подобные встречи устраиваются специально для проверки сотрудников.
С другой стороны, самому вести Сашино дело будет даже безопасней: вдруг кто выйдет через этого идиота на него, Борисова, выйдет – и решит усилить состав заговорщиков коллегой из НКВД?
Как бы ему сказать, чтобы меня на допросе не упоминал, думает Борисов, жалея, что вообще завел этот разговор, что Оля позвала гостей, что дома есть еще какие-то люди, кроме жены и дочки.
Поздно вечером Ольга у зеркала заплетает волосы на ночь. Борисов в одних трусах стоит у темного окна.
– По-моему, все хорошо прошло, – говорит он.
Ольга молчит, а потом холодно отвечает:
– По-моему – отвратительно.
– А что не так? – спрашивает Борисов, внутренне сжимаясь.
Все, говорит Ольга, и тут ее прорывает, и она начинает, захлебываясь, говорить, загибая длинные красивые пальцы, роняя шпильки, опрокидывая с трюмо свои женские баночки: и почти никто не пришел, и Света с Сашей ушли совсем расстроенные, и разговор не клеился, и вообще это все из-за тебя, мои подруги тебя просто боятся, вообще у нас все боятся, особенно после ареста Оксмана, и к тому же у всех моих подруг мужья, и работают они не в НКВД, так что их самих могут забрать в любой момент, а ты ходишь такой довольный, в хорошем костюме, они мне так и говорят, что я счастливая, у меня мужа не могут арестовать, не то что у них.
Борисов стоит бледный, ему неудобно разговаривать почти голым, он стоит как дурак и прикидывает: надеть брюки от парадного костюма или пойти в дальний шкаф за домашними. Ему не хочется отвечать Оле, ответить ему, в сущности, нечего, а Оля говорит, что когда у всех кругом беда, ей стыдно, да, стыдно, что ее семье ничего не грозит, и тут Борисов не выдерживает и чужим шипящим шепотом отвечает:
– Что значит – ничего не грозит? Ты хоть понимаешь, что ты сейчас сказала? Где все твои школьные подруги? В ссылке! В лагере! Вообще… неизвестно где! От бывших Ленинград два года назад очистили, если бы не я – тебя бы взяли еще в двадцать восьмом!
– Не кричи на меня, – кричит Ольга в ответ, – я все помню, я имела в виду не себя, а тебя!
Тут бы ему промолчать, но Борисов тихо шипит в ответ:
– Идиотка! Ты что, считаешь, в НКВД никого не забирают? Знаешь, сколько народу загремело вместе с Ягодой? Да меня могут взять хоть сегодня ночью, как мужа твоей Светы!
Борисов ждет, что Оля ответит что-нибудь резкое, а она вдруг опускается на стул и говорит упавшим голосом:
– Значит, все зря? И мы тоже – не можем быть ни в чем уверены? Я-то думала, хотя бы у нас все нормально, – и от этого голоса у Борисова пропадает весь запал, он стоит молча, а в груди клокочут, сталкиваются слова: Никто не может быть ни в чем уверен. Разве что мертвые улыбаются, радуясь своему спокойствию. Ты столько слышишь об арестах не потому, что я твой муж, а просто Ленинград – это привесок к своим тюрьмам, и тысячи, легионы обезумевших людей проходят одной и той же дорогой, паровозные гудки поют по ним прощальную песню, кровавые звезды светят над нами уже который год, а Россия корчится в муках – но не я это начал, не я это выбрал. Я выбрал тебя и Полю. И тут Ольга должна заплакать и обнять Борисова, и сказать прости, я понимаю, как тебе тяжело, – но Борисов ничего не говорит, молчит сумрачно, и Ольга снова заплетает косу, а Борисов следит за Олиными длинными пальцами, затем подходит, тычется в плечо, неловко целует куда-то в шею. Оля отрешенно гладит бритый затылок, смотрит в зеркало, а потом говорит:
– Давай разведемся. Я не могу так больше.
Потом они лежат, переводя дыхание, обнявшись, Борисов проводит ладонью по Олиной щеке, хочет спросить: Ты что, плакала? – но вместо этого целует в опухшие губы, уговаривает себя, что все обошлось, они помирились, Оля не уйдет, просто все нервные, вот и говорят глупости, не могут же они расстаться, они же семья – Оля, Полечка и он, Гриша. Борисов гладит чуть влажное бедро жены, шепчет: Мне было очень хорошо с тобой, спасибо, – а она отвечает: Да нет, это тебе спасибо, – и они знают: это такой ритуал, и каждый раз поди догадайся – в самом ли деле было хорошо?
– Помнишь, – говорит Борисов, – какое у тебя платье было с кружевами? И зонтик? Тем летом, когда мы встретились?
– Да, – грустно отвечает Оля, – мамино перешитое, старое, дореволюционное еще. Красивое. Никакая портниха такое уже не сошьет.
– Можно попробовать, – отвечает Борисов и целует Олино плечо.
– Не надо пробовать, – говорит Оля. – Понимаешь, вот мы сейчас были вместе, а я подумала: о чем мечтают маленькие девочки? Чтобы быть принцессой – то есть красивые платья, дворец, балы, а потом принц, будущий муж, дети, скажем, девочка и мальчик, а дальше и не загадывают. И я, когда была маленькой девочкой, об этом и мечтала, и все оно как-то сбылось, но, знаешь, сбылось так, будто вместо старого платья с кружевами мне за безумные деньги сшила что-то портниха, к которой ходят жены твоих энкавэдэшников. Пойми, я тебя люблю и Полечку люблю, – и Оля погладила Борисова, – но наша семья – в ней что-то не так. Слишком много лжи. Как с платьем – вроде то, о чем мечтала, но за безумную цену и никудышного качества. Я иногда думаю – лучше бы я была как Света или Марина или давно уже отправилась со всеми туда. Было бы честнее.
– Не говори так, – отвечает Борисов, – мы что-нибудь придумаем. Может, уедем отсюда, ты же знаешь, я не люблю Ленинград.
– Куда мы уедем? – говорит Оля, – я же филолог. Кем я буду работать? Учительницей литературы в сельской школе?
Минуту назад ты была готова ехать в Сибирь, думает Борисов и перебирает светлые Олины волосы. Потом они снова немножко целуются, и снова немножко говорят, и уже перед рассветом Оля плачет, а Борисов утешает – и в это время гаснут фонари на Литейном мосту, укутанные женщины в парадных и черных ходах проверяют списки, пока сослуживцы Борисова избивают их отцов, сыновей и мужей, пока черные маруси возвращаются с ночным уловом, а в своих квартирах военные, партийцы, ученые и писатели наконец-то засыпают, успокоенные, – сегодня обошлось, за ними не пришли.
Оля и Борисов, обнявшись, спят, и ему снится гранитная набережная, тяжелая черная вода – вода и молчание. Он видит молчание: оно клубится, как пар. Клубы́ молчания – и какие-то люди палками подталкивают к воде Олю с маленькой Полей на руках. Тоже молча. Все ближе и ближе к краю, и вот Олина нога срывается, Оля взмахивает руками, вскрик – и темная вода смыкается над головой их дочери.
